ПИСЬМА
09.09.55 г.
Надя, дорогая!
Скорее вернись! Очень жду. Нет меня без тебя.
Вот сейчас уезжаю в командировку. Приеду я 15 сентября. К этому вернись и ты.
Когда провожал тебя, мне казалось, что ты уезжаешь не в Москву, а куда-то очень близко, как будто ты вернешься через час... А когда я вернулся домой, у меня в душе что-то творилось, и я быстро пошел на Белую. И долго сидел на горе в саду Салавата и все смотрел туда, куда ты исчезла... сидел и думал до захода солнца. И мне очень больно стало. Как я не хотел твоего отъезда!
Надя, трудно мне без тебя, хотя тебе со мной еще трудней?! Но я люблю тебя, Надя. Я сейчас очень хорошо чувствую это. <...>
Ночами сижу над «Жизнью Клима Самгина». Спать не хочется.
Сегодня ты звонила, а меня не было. Мне было так обидно!.. На командировку дали мне 215 р., половину посылаю тебе.
Надо чернила для авторучки и общие тетради для дневников с хорошими обложками.<...>
Большой привет маме, Гале и Тане, также Нине Акимовне, Рафаэлю* и всем.
Профсоюзную посылаю. Очень тороплюсь.
Целую, твой Рами.
Рафаэль Сафин – поэт, драматург.
21.04.56 г.
С наступающим праздником!
Надя! Дорогая! Прости, что я так долго не писал. Не мог. Надо было сначала покончить с Самгиным – и вот вчера ночью я стал свободным от этого каторжного дела. Поздравь и целуй меня – все-таки я победил! Чего стоила мне эта победа – знаешь только ты одна... Сейчас надо думать об институте, о недоконченной студенческой жизни. Начал готовиться к экзаменам. Сегодня и в институт напишу письмо.
Большое тебе спасибо за хорошее письмо – я каждый день несколько раз перечитываю его и чувствую, что у меня есть где-то далеко близкая жена, хорошая, крепкая, и растет на руках ее мой маленький сын – Салават, который так хорошо спит и сосет, купается и опять спит!.. А когда мать пишет, что «он вырос» и «он будет высокий ростом», что он «потягивается, улыбается» – у меня душа растет и улыбается!..
И дни хорошие пошли сейчас. Тепло, солнечно. По утрам поют скворцы, поют жаворонки, и я сейчас каждый день слушаю их, когда занимаюсь физзарядкой.
Надя, и тебе надо делать физзарядку! Обязательно! – Я прошу! А «Преступление и наказание» Достоевского ты напрасно сейчас читаешь. Угнетающая книга! Я даже ненавижу такое смакование грязи, хотя это правда. Когда я был в таком же положении, как Раскольников, мне казалось, что это я чуть не сошел с ума, пришел к тебе ночевать, и ты спасла меня от этого страшного кошмара, не зная об этом сама. После этой ночи я начал любить тебя, дорожить этим светом. И сейчас я горжусь тобой, своим другом, самым близким человеком. Только одного я хочу от тебя – чтобы ты могла понять меня и на башкирском языке!!! Я этого не требую, но я хочу, чтобы это было твоей потребностью. Поэтому я очень боюсь навязывать тебе изучение моего родного языка, которым я живу, думаю, работаю...
Вот уже ночь... Я не мог дописать тебе днем – диктовал машинистке Горького. Половину напечатали, она устала, и я остался один. Вдруг заходит Сурия, а за нею Калима. Расспрашивают о тебе, о Салаватке. Пошли на Белую. Льда уже нет. Уфа чудесна! На лодках плавают люди. Долго сидели на горе – разговаривали, смеялись, а потом пошли в кино. «Мост Ватерлоо»! Это, наверное, моя самая любимая картина. Ты помнишь, Надя, тот день, когда мы первый раз смотрели эту картину? После этого я в первый раз подумал о женитьбе... Но об этом я тебе не сказал. Не сказал об этом до последнего дня. Вот сегодня я опять так же пережил «Мост Ватерлоо». Проводил девушек и пришел в редакцию. Сел и стал петь. Потом начал писать тебе... Я так хочу тебя обнимать, дорогая, так хочу целовать. Без конца!.. Что ты думаешь, когда читаешь эти строки? Чувствуешь ли то, что я чувствую?
За окном моросит дождь, первый, теплый, весенний... Люблю я эти капельки жизни. Ты чувствуешь, дорогая, какие они хорошие? Как мои лучшие слезы?..
Вчера я написал стихотворение:
НАДЕЖДЕ МОЕЙ
(ӨМӨТӨМӘ)
Һин күрмәҫһең, иркәм, бер ҡасан да
Ҡайғырғанда минең йәшемде.
Мин ҡайғымды тештәремә ҡыҫып,
Дауам иттерермен эшемде.
Бына шул мәлдә һин һүҙһеҙ генә
Аңлап ал да күҙҙән күңелемде,
Наҙлы ҡулың менән был ҡайғымды
Күкрәгеңә ҡыҫ һин үҙеңдең.
Башҡа миңә бер ни кәрәк түгел,
Ауыр саҡта миңә шул етә.
Һәм, минеңсә, тик шул биҙәй һине,
Тик шул ғына ирҙе ир итә.
Не понятно? Да ты знаешь его содержание: Когда мне тяжело, ты прижми мою голову к своему сердцу! Эта мысль родилась год тому назад – помнишь? – когда ты так и делала. Этой весной зерно стало цветком, когда я в «Литературной газете» вычитал «Индийские впечатления» Ильи Эренбурга о поэте Рабиндранате Тагоре, когда дошел до любимейшего изречения его:
«Никакому идолу не поклоняйся,
Ничьей веры не оскорбляй».
Тебе нравится? Мне – очень! Какие они мудрые и нежные, индийцы. Наверное, эта мудрость у них от человеческой нежности. Жестокий не может быть мудрым. Это мое «изречение», кажется? Только нельзя путать жестокость с ненавистью. Потому что жестокость – бессилие, ненависть – сила, как и любовь. Это неверно – я бессильным не был еще ни в чем. Дух у меня сильный. Иначе ты мне не подарила бы Салаватку! Если он похож на отца, как ты утверждаешь, не очень плохим мужчиной будет. Только нельзя его баловать излишней любовью. А я боюсь этой любви, Надя. Потому что бабуся его очень любвеобильная! Если все это ему дается, потом никакие веники не помогут! Смеешься? Но это правда. Воспитывать человека надо только по Макаренко – т.е. делать коллективного человека. Ох, как труден вопрос этот!.. Прочла бы ты еще раз «Книгу для родителей», учитывая нашу семью, наши условия, наши дни!
А потом мы вместе будем читать эту книгу и перечитывать 1-й том Горького.
Вот мои «директивы» тебе, дорогая. 1-й том Горького нам надо найти.
Надя, я жду от тебя такого же большого письма, как мое. Пиши обо всем! Жду! Только не бери пример с меня – напиши сразу, как только получишь эту писанину.
Целую вас крепко, крепко. Будьте здоровы, бодры.
26.04.56 г.
Надя, веснушка моя, дорогая!
Вот отодвинул Горького – и улыбаюсь: почему-то вдруг вспомнил твое слово «организм»! Вот и смеюсь, смотря на луну сквозь занавеску. Луна такая круглая и без грани, окутана какой-то жиденькой зеленью. Очень интересно! Как будто и там пробиваются молодые нежные весенние травки. А позавчера она была бронзовой и рыхлой. Ждал, что будет: был холод, резкий, пронизывающий. Дул ветер и резал мою голову со лба к затылку, отчего она и болела, оказывается. Я ведь со дня твоего отъезда хожу без головного убора. Первый день был теплым, а на другой день я уже не мог снова надеть на голову зиму эту, проклятую. Много бегал под ее дудку!..
Сейчас в комнате очень тихо, только счетчик действует – не в пользу Халиль-агая!.. А часы не тикают. Потому что я их «пропил» на свадьбе Ихсана. Он дал телеграмму, было поздно искать подарок молодоженам. И я, мудрый старик, сунул в карман нашего «петуха неприятного»!.. Конечно, жалко было, но без подарка идти нельзя – один раз женятся!.. И я сейчас не замечаю времени. Без часов даже лучше: встаю рано, ложусь тогда, когда устаю читать. Живу я, как отшельник на книжном острове! Читаю и думаю, думаю и читаю. Вот так я изменил тебе, дорогая, – женился на книге!.. Но тяжела мне эта женитьба, хотя я очень люблю эту «жену». Все равно не хватает мне главного – тебя. Трудно мне, Надя, без твоих глаз. Очень трудно. Особенно до тех пор, пока не возьмусь за Горького. Горьковатая жизнь!..
Зачем я тебя отправил? Не знаю. Это так просто и так незаметно получилось. Мне даже сначала показалось, что ты с Салаваткой сбежала от меня. И я вас провожал очень легко, так бездумно – как будто в гости к соседям, а не в Москву! И я очень стеснялся, когда ты целовала чудаковатого папку Салавата... Все было легко, как тень! Вот и нет у меня моей тени, потому что нет света... Есть свет луны, но он не греет мою душу, а наоборот, подчеркивает это бессмысленное, ненужное одиночество. Смотрю я на нее, на это холодное светило влюбленных и думаю, что в этот час, в эту же минуту, может быть, и ты смотришь на нее и думаешь об этом же... А может быть, и нет?.. Знай – больше этого не будет! Никуда я больше тебя «не пущу». Все надо делить вместе, все надо делать вместе, все надо видеть вместе, пока мы живы. А жизнь так коротка, так быстро проходит, и надо ее так хорошо прожить, чтобы потом не было больно за нее!.. Это не книжные слова (Островского), это мое ощущение, слова моего сердца. Когда я живу вдалеке от тебя и с думами о вас, мне эта наша пройденная вместе жизнь так дорога, что мне хочется кричать за свою глупость...
Горького дочитываю. Как мне приятно, что на книжной полке его увидела сначала Ты, Моя дорогая – глупая, как и я!.. Ну, хватит слов, целую тебя крепко и засну, обнимая тебя своими думами...
Конечно я, твой Дурак.
09.05.56 г.
Надя!
Вот и вечер Девятого мая! Какой хороший был он в прошлом году!.. Ты помнишь? Вот я сижу в редакции и все вспоминаю... А в душе такая глубокая тоска – как далека ты, моя радость! И как больно мне в эти дни. Сегодня я не мог спать, всю ночь ворочался, переворачивал всю свою жизнь, думал о будущей нашей жизни, о Салаватке. Я не представляю, неужели он уже 62-сантиметровый человек?.. Как быстро растет он – без меня, я хочу реветь, как лев, или быть таким же беспечным, как сын, и заснуть на твоих руках, моя мамо!.. Хочу слушать твой голос, хочу, чтобы ты пела «Мамо...» Больше мне ничего не надо.
Сегодня меня ошеломила одна «новость» – статью о Горьком всю испортили!.. Как тяжела мне эта редакторская рука, безжалостная, неумелая, бесчувственная! Главу о Шаляпине выкинули целиком, конец статьи весь изуродован, и мой «труд» похож на крикливого петуха, у которого выщипали все перья! Сравнения, как Прометей на скалах древнего
Урала, выброшены. Одним словом – я убит и дик. «Все это было бы так смешно, если бы не было так грустно...» Сколько любви, сколько труда вложил я в эту вещь – знаешь только ты одна... Но я молчал, не сказал ни слова, сжал зубы и ушел. Я не хотел, чтобы ты страдала со мною без денег, особенно теперь, когда есть наш Салаватка. Но мне слишком было обидно за людей, за братьев-писателей наших. Не люблю я их, мне очень хочется быть далеко от них, от их болтовни о литературе и сплетен. Но – куда? Я ведь так люблю литературу свою, и хочется мне так хорошо работать – оставить за собою что-то светлое!.. Человеческое! А один наш поэт, который хвалил мою книжку, сказал, что из меня не выйдет поэта, вообще литератора, потому что я слишком «ученый». А поэт должен быть чудаковатым, т. е., как я понял его, таким, как он – пьяницей, безграмотным и не должен учиться!.. При всей нелепости мне это было слишком больно. И если бы не было у меня Горького, такие слова очень расшатывали бы меня.
Вывод такой: я не должен сидеть за столом редакции, я должен быть там, где делают жизнь, где поют и смеются от души, где я чувствую себя хорошо. Я буду продолжать кочевье моих дедов. Иначе меня не будет. Люблю я ходить, видеть, чувствовать. Я верю в свои силы – я буду писать. Только тебе будет трудно, дорогая, жить и делить мою судьбу?..
Прочел все письма Горького и прошел целый университет! Как я бесконечно обязан этому человеку! Если б ты знала, Надя! Не было такого человека и не будет. Будут только люди, о которых он мечтал.
— Надо спешить, времени осталось мало!..
Так кончается его последнее 1195-е письмо. Надо спешить, Надя, во всем! Очень коротка жизнь человека. Тебе обязательно надо знать всего Горького, с самого начала до конца. Это для тебя самая лучшая школа, верь моим словам, дорогая моя.
Ну, ладно, целую тебя, Салаватку и бабусю его.
Вчера был первый гром, и я первый раз улыбнулся от души после твоего отъезда. Люблю я, когда гром гремит... Люби и ты! Целую с громом!
03.05.57 г.
Дорогой мой сын Салават!
Поздравляю тебя с васильковым маем с ромашками.
Расти, как они! —
Дождем умывайся
И ветром вытирайся.
Привет маме и бабушке. Пишите!
Целую. Атайың.
11.05.57 г.
Надя, дорогая!
Наконец-то я сел писать тебе!
Сижу и думаю: что ты сейчас делаешь? Наверное, спишь. Уже поздно – ночь. А Москва еще поет – передают отрывки из опер. Вот только что пел индийский гость из «Садко»... А вот бой часов кремлевской башни... Ох, как мне хочется быть около тебя, расцеловать каждую твою веснушку и так крепко обнять... Хочется смотреть на сон Салаватки и гладить его по волосам. Больше я ничего не хочу. Вот уже тихо, только часы тикают... И я так одинок, хорошо, что сегодня у меня есть папиросы... Иногда сижу и без них. Читаю и пишу, перевожу... только не Франко, а Лермонтова. Вчера перевел «Утес». Настроение такое. Дай-ка я его перепишу для тебя, и ты поймешь мои дни без тебя и Салаватки...
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Вот так – «и скучно, и грустно!..»
«И жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг, – такая пустая и глупая штука!..»
Но я так не могу говорить. Потому что я не могу смотреть с таким «холодным вниманием вокруг...» Так много работы!.. Сегодня сдал «Молодые силы». Завтра возьмусь за рассказы Бианки. Надо писать и свои вещи. И дышать некогда! Каждый день собираюсь поговорить с тобой, Надя, но не успеваю, прости меня за все – и за прежнее, и за настоящее. Ты одна только можешь меня простить... Потому что только ты знаешь, чем я живу и дышу. Прошу только одного – не унывай, крепись, ни на кого не обращай внимания. Скоро я сдам свою книжку – и будет лучше! У меня, оказывается, очень много новых стихотворений, около пятидесяти! А вот последнее, самое лучшее и самое нужное – «Родной язык»:
ТУҒАН ТЕЛ
Мин халҡымдың сәскә күңеленән,
Бал ҡортондай, ынйы йыямын,
Йыямын да – йәнле ынйыларҙан
Хуш еҫле бер кәрәҙ ҡоямын.
Шуға ла мин беләм тел ҡәҙерен:
Бер телдән дә телем кәм түгел —
Көслө лә ул, бай ҙа, яғымлы ла,
Кәм күрер тик уны кәм күңел!..
Халҡым теле миңә – хаҡлыҡ теле, —
Унан башҡа минең илем юҡ:
Илен һөймәҫ кенә телен һөймәҫ,
Иле юҡтың ғына теле юҡ!
Әсәм теле миңә – сәсән теле, —
Унан башҡа минең халҡым юҡ:
Йөрәгендә халҡы булмағандың
Кеше булырға ла хаҡы юҡ!
Надя, если бы ты знала, как это мощно и гордо звучит на башкирском языке! Почти каждая строка – пословица, рожденная в моем сердце, – для сердца! Все мои стихи можно забыть, но это стихотворение нельзя забыть тому, кому дорог башкирский язык! Я не сказал, как Тургенев о русском языке, что мой язык тоже «великий», но сказал, что этот язык не низкий, а кто считает его таковым, тот сам низок. Вообще, смысл дословно такой:
Я со цветка души (моего) народа,
Как пчелы, собираю жемчуга,
Сбираю я, и из живых жемчужин
Сотку весною пахнущие соты.
И цену языку я крепко знаю:
Средь всех иных не ниже мой язык —
И нежен он, богат и благозвучен,
Лишь для того он низок, кто низок сам (душой)!
И т. д.
12.05.57 г.
Надя!
Мне очень больно, что ты без денег. У меня их тоже нет. Вот целые дни сижу, чтобы скорее заключить договор. Скоро будет хорошо, а пока ты займи у кого-нибудь. Пошлю из зарплаты, потерпи немножко.
По радио еще не выступал и в газету ничего не дал. Но работа идет хорошо. Боюсь только, что не попаду в аспирантуру. Вот завтра пойду в Союз писателей, поговорю.
Фотографии от Асхата* получил – буду в каждом письме отправлять по одной фотографии.
Береги себя и Салаватку. Целую вас.
Жду письма.
Асхат Ашрапов – кинооператор, выпускник школы-интерната № 1.
15.05.57 г.
Надя, дорогая моя!
Какое большое спасибо тебе за жизнеописание Салаватки!.. Вот только что прочел твое письмо и сел писать. У меня вся душа вдруг наполнилась смехом нашего сына и какой-то тревожной печалью за твое положение. Как мне больно, что ты без моей помощи! Все это омрачает, портит, душит. Я стараюсь утешать тебя и себя тем, что все скоро наладится. Немного терпения, немного выдержки – и отдохнем мы от этих унизительных мук. Как только представлю себе, что Салаватке нет молока!.. – у меня дух захватывает... Я сам тоже сижу без ничего – вот уже пятнадцать дней «вдохновляю» себя крепким чаем... Слава индийцам и грузинам – за то, что они поддерживают бедного башкирского поэта!.. Как мне воспеть дружбу народов!? Ты смеешься, Надя? Я – тоже. Но это не смешно – это очень трогательно! Я как Христос-коммунист!.. Ладно, это учтет человек при коммунизме и скажет спасибо предкам своим.
А пока мы пишем... Книжка моя около ста страниц! Не ожидал я этого, придется сократить наполовину – а то разбогатеешь и позабудешь свои писанины! Все-таки мне дороги эти дни – никогда они не повторятся и не забудутся, как и прежние. Я твердо уверен, что бесполезным не буду – что-нибудь оставлю после себя.
Вот на улице идет первый весенний крупный дождь – и тепло, и светло. А все вокруг в зелени и в цвету! Хорошие будут плоды осени... Может быть, и у меня? Так хочется этого, дорогая моя Веснушка!
Надя! «Как ты чувствуешь себя без нас, наверное, очень свободным человеком», – пишешь ты. Что мне сказать на это? И да, и нет. Это будет правильнее. Потому что в своем одиночестве я никакой свободы не чувствую. Вообще, одиночество – это не свобода, а тюрьма: все так крепко сжато, напряжено, и чувство твое натянуто струной какой-то, и мысли сосредоточены, вот оттого и пишется. В этом есть какая-то красота одиночества. Но всегда быть таким невозможно. Это только на время. Не может человек жить только одним чувством. В этом-то, по-моему, вся тайна жизни его. Не надо ему вечной зимы и вечной весны. Если сказать очень просто, это будет правда: всему есть свое время. Ты это сама говорила.
Вот вся философия земного человека. А я не из небесных, как и ты. Ты согласна с этим? Конечно!
Когда ты далеко, я чувствую тебя сильнее и ярче. Такая у меня к тебе любовь сейчас, светлая, грустная, да вот еще один эпитет – лунная, как та ночь, о которой вспоминала ты первого мая...
Вот и вечер. По радио передают музыку из «Горной сказки» – очень хорошо.
А я жую хлеб и продолжаю свое стихотворение в прозе.
Только что выписал тебя из столицы Башкирии! Паспорт, наверное, пошлю завтра. Сегодня нет денег.
Вчера сидел в саду Салавата и читал легенду об Урал-батыре. Сад весь покрыт сиренью, так хорошо и легко дышать, а небо такое голубое – «руки протяни и полети!». Над Белой стоит синяя дымка, и даль в ней исчезает. Чудесная весна в этом году! Ночи уфимские такие светлые и теплые, ни на какие белые ночи не променяешь! Очень жаль мне, что соловьев я слушаю без тебя.
26.05.57 г.
Надя, дорогая моя!
Вот и два года нашей свадьбе!.. Хочется мне крепко-крепко тебя обнять, поцеловать твои глаза и забыться...
Все-таки неплохо мы прожили эти два года. Как ты думаешь, дорогая? Скажи мне правду! Я думаю, что ты согласна со мной, хотя нам и нелегко было... Но иначе и быть не могло.
А что впереди? То же самое, наверное. Трудно будет, Надя. Ничего легкого я не могу обещать тебе. Но я люблю тебя, Надя, люблю, как жизнь, – со всеми трудностями, со всеми радостями и всем будущим ее.
Вот об этом мне хотелось тебе сказать вчера по телефону, когда ты звонила. Но были люди. А я не могу разговаривать при людях. Все было как-то неожиданно.
Я зашел в издательство сдать рассказы и сказки Бианки. Это третья книга, редактированная мной. Сейчас возьмусь за Крылова! Вчера я работал 18 часов беспрерывно, чтобы испытать свою силу – и выдержал! Очень хорошее у меня здоровье, главное – терпение. Сидеть бы мне с этим терпением над своим «Каменным цветком»! Сколько я сделал бы!.. Но я доволен, что читатели не будут обижаться на книгу, хотя и не подумают о редакторе! Такой уж неблагодарный это труд – благородное редакторское дело! Но оно мне дает очень много: я работаю над языком, обогащаю себя другими и учу себя работать. Это очень важно и нужно! Когда-нибудь, когда я начну работать только над своими вещами, эти потерянные дни сторицею возвратят мне все отданное. Вот ведь я какой хитрый, Надя!.. Благодаря этой «хитрости» ты когда-нибудь станешь женой очень плодотворного писателя, а пока ты умей побороть в себе разные обиды жизни, мелочи ее, стань выше их и окружающего. Все это не настоящее, преходящее и мало радостное. Будь выше, дорогая, будь горда своей бедностью – это наше настоящее богатство! – верь мне!!! Уйди с Салаваткой в лес, когда тебе больно, спой всем листьям, вспомни меня и мое убеждение – и читай. Читай и стихи, и прозу – только больших русских – начиная с Пушкина, и до Горького.
Может быть, все это для тебя наивно, дорогая, но мудрее этого я ничего пока не скажу. Дело не в словах, а в их смысле. Чем глубже вникаешь в вещи, тем они бесконечнее, осмысленнее. Вот я ездил в деревню, пошел в березняк, где осталось мое очень короткое детство, сорвал последний горицвет – мой любимый цветок, вспомнил военное детство и все прошедшее, думал о тебе и Салаватке, поплакал немножко (для этого я и возвратился в родной березняк!..) и ушел с такой силой, хоть горы сворачивай! Приехал в Уфу и за один день сделал столько, сколько порой делаю за 10 дней. Это такое счастье, Надя, которое не всем дается. Пусть оно такое короткое, как жизнь вот этого первого весеннего цветка (я его посылаю тебе в память нашего майского дня), но это настоящее человеческое счастье.
Я и землю пахал, и порыбачил на Юрюзани, попил досыта парного молока нашей коровы – и уехал. Ночью от Аркаула до станции пошел пешком, чтобы одному слушать всю ночь соловьев и думать под луной (она тоже родная ведь!).
А сегодня у меня была солдатская ночь – победоносно отражал атаки комаров, слушали команды, сидели у костра и пели с соловьями вместе. Так много смеялся, что ничего смешного написать тебе уже не могу.
Крепко, крепко целую тебя – твой Рами. Привет маме, нашей березке и ребятам.
11.06.57 г.
Надя!
Прости, дорогая, что так долго молчал. Вот только что оторвался от своего «Каменного цветка».
У меня сейчас какое-то необычное настроение. Все ушли домой, а мне некуда и не к кому идти. Сижу один и думаю о Салаватке и о тебе...
Когда я читал твое предпоследнее письмо, мне было нестерпимо больно за тебя и за себя, я не мог ответить тебе, да и не нужно было. Я с какой-то яростью начал работать, сидел дни и ночи, нечего было есть и некогда было спать. Ну вот сегодня я сидел до трех часов ночи в редакции, все прочел снова, оставил сто стихотворений и сдал утром редактору на заключение (редактором будет Зуфар*). Он дал хорошее заключение и принял рукопись (на машинке). Остались теперь денежные дела, и все мучительно-приятное осталось позади. Оттого у меня такое настроение. Как-то все пусто, и телу легко, а голова окаменела и думать не может. Устал я думать. Хочется быть животным и спать... Голова какая-то тяжелая, не моя. Болит вместе с зубами. Как будто я целый месяц грыз камень! Вот так я изваял свой «Каменный цветок»!.. Вложил в него все: и злобу, и тоску, и ненависть, и любовь, и нервы, и кровь – все, что я имею в настоящее время, кроме голода и бессмысленного одиночества.
Жаль, что в такой момент ты, моя жена, друг мой, не нашла чуточку мужества не сказать мне обидные, несправедливые слова. Нисколько я не заслуживаю таких упреков.
Надя, дорогая, верь мне: я женился только потому, что я не мог не жениться – я любил тебя и люблю. И ты знала это! И дети – это плоды нашей любви. А ты видишь в этом что-то унизительное и считаешь, что принесла себя в жертву моей жизни. Я ненавижу такую библию! Это самая оскорбительная философия для человека. А я тоже человек! И мы соединили свои судьбы свободно, безо всякого расчета, без жертвенности и без насилия, зная все трудности заранее. Я об этом говорил с самого начала – для меня нет и не будет легкого пути! Ты это знала и готова была на все, чтобы идти вместе. А сейчас вспоминаешь о годах (не забудь, что мне тоже 25 лет – на год только я старше тебя).
Эх, Надя, Надя!!! Как я не хочу, чтоб ты так думала о жизни! Как мне горько и обидно, когда ты судишь так.
Мне совсем не хотелось говорить тебе об этом. Но я не могу не говорить, хотя мы и немало об этом говорили. Почему-то все мои слова бесполезны. А ведь я так верил, что своей жизнью, своей работой, своими убеждениями буду очень нужным человеком для тебя, крепкой опорой в твоей жизни. Горько видеть теперь, что я ничего не значу для тебя (вот и душит мое горло). Какие-то сомнения тяжелые принесло мне твое письмо, а последнему я уже не верил.
Больше я не могу писать, нет слов (т. е. их очень много), а голова моя не работает.
Береги Салаватку, Надя! Слушай башкирскую музыку – 16 июня будут транслировать. Уфа вся праздничная – встречают 400-летие присоединения Башкирии к России. Будет большой Сабантуй. Привет всем.
Пиши, дорогая. Целую. Твой «угнетатель».
С 1 июня я живу, как монах в келье – приехала хозяйка, и я переселился в тот темный угол, где мы начинали жить.
-
Зуфар Абсалямов – редактор «Башкнигоиздата».
-
-
-
27.06.57 г.
Наденька! Дорогая моя!
Прости меня за долгое молчание и за то последнее письмо – глупое и ненужное. Я очень хорошо чувствую, что все это от моего неумения жить, как все...
Вот только что я получил твое материнское письмо, прочел его, и стало как-то очень тревожно, и сел тебе писать (отбросив в сторону «Фому Гордеева»). Надя, дорогая, я очень прошу тебя не беспокоиться о квартире, о деньгах – рожай хорошенькую дочку, похожую на себя, или сына – Азамата, все равно кого, только бы здорового!
А квартиру, я думаю, мы получим. Я пока занят только книжкой. Знаю, что очень спешил, но другого выхода нет, чтобы избавиться от долгов. После главного редактора я заходил к директору. Он сказал, что сборник надо обсудить в Союзе писателей, и можно обойтись и без главного редактора. Стихи ему понравились – он башкир и сам писал когда-то. Третьего июля состоится обсуждение – я верю, что это в нашу пользу. Сборник включил сто стихотворений: 15 из «Юрюзани»*, 20 переводных, 65 новых. Главный редактор против включения из «Юрюзани» и переводов. Он абсолютно не понимает, что значит для меня перевод, это для него не самостоятельное творчество и вообще не творчество! А я только сегодня ночью читал у Брюсова, что поэтов при переводе стихов увлекает чисто художественная задача: воссоздать на своем языке то, что их пленило на чужом, увлекает желание «чужое вмиг почувствовать своим», желание завладеть этим чужим сокровищем. Прекрасные стихи – как бы вызов поэтам других народов: показать, что и их язык способен вместить тот же творческий замысел.
Это и мое убеждение, и моя мечта. Я свои переводы ценю больше, чем свои стихи. Я не могу согласиться, чтобы их выкинули из сборника. Они – мои дети! Вот за них и дрался я. А редактор боится, что я разбогатею! Только я думаю о другом богатстве, которое не исчезнет и после меня. Мне даже было очень приятно, когда я высказал все, что о нем думал. Мне нечего терять – я голый пролетарий! И мне нечего бояться. Конечно, получилась задержка, но я выдержу, выдержала бы только ты, дорогая. Крепись, Надя, набирайся мужества. А своим лицом ты меня не пугай, Надя! Для меня нет краше такого родного лица. Твое лицо – это твои глаза, без которых я так одинок, и так мало мне жизни и света. Приеду в Москву, поцелую их, и ты увидишь, как я ими дорожил. Иначе я не смог бы написать столько, сколько написал за год.
Надя, у меня очень интересное чувство к тебе, похожее на чувство сына к матери, который любит ее очень скрытно, сдержанно, но так глубоко и по-детски доверчиво. Это, наверное, очень хорошо? Мне хочется об этом написать хорошее стихотворение. Но не знаю, как начать. Может, ты подскажешь? Нет, так не делают. Так хочется написать и о Салаватке! (Чтобы в этом сборнике были и вы.) Пиши о нем и о себе подробно.
А как мне описать свой образ жизни? Моя жизнь – это мои стихи, мои думы. Как можно их переписать? Прочтешь потом, когда переведу. А в письмах обо всем не напишешь, да и неинтересно. Главное, я жив и здоров, и много работы. Пиши сама. Очень крепко обнимаю вас и целую. Рами.
-
-
«Юрюзань» – сборник стихов – дипломная работа. 1954 г.
09.07.57 г.
Дорогая моя!
Я уже не прошу прощения – меня, конечно, нельзя прощать: не стоит!..
Да, Наденька, окаменел я и даже не чувствую права тебе писать. Словами разве можно выразить – каким ты стал за эти дни!.. Мне что-то страшно, Надя, страшно за твою святую веру в меня. Я знаю, что ты ждешь от меня хоть несколько слов о дочке. А я не могу их написать.
Трудно мне оттого, что тебе труднее, и я не могу тебе помочь!.. И вот я называюсь отцом, мужчиной и обманываю тебя, Салаватку...
Сборник все еще у меня на руках, и я сижу над ним, сижу дико, тупо, бездумно. Я уже думать не могу. Обсудили в Союзе мой «Каменный цветок», хвалили и учили меня – все было как-то не по-настоящему, беззаботно, поверхностно. И я впервые так глубоко понял последние стихотворные строки Пушкина, они совсем по-другому звучали в моих ушах: «хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспаривай глупца». И у меня в душе сейчас такая бездонная пустота, что можно замерзнуть и окоченеть!.. Вдобавок к этому состоялся разговор с секретарем обкома Сайрановым, который «руководит» нашей бедной башкирской литературой...
...Устал я от всего этого, и мне страшно быть одиноким и во всем быть человеком.
Вот почему мне трудно писать тебе, дорогая. Ты будь умнее меня, Надя, и скажи мне что-нибудь и об этом. Как мне беречь себя? Может быть, я делаю глупость, что об этом пишу, но я не могу не сказать тебе. И не думай, что в моем каменном сердце не растут для тебя чистые, чистые цветы... Горит у меня голова – я кончаю.
Целую вас. Ваш папа.
28.07.57 г.
Надя, дорогая! Дети мои! Как я хочу вам писать что-то светлое, хорошее, смешное, но никак не могу, а рассказывать о своей жизни, жизни глупой и дикой, мне не хочется. Я уже не умею тосковать по вам – до такой степени я зол и ненавистен к себе, к людям!.. Я уже не могу представить себе тот день, когда мы будем опять вместе – всей семьей. У меня сейчас такое чувство, будто у меня никого нет: ни жены, ни детей, ни жизни.
Вчера я кончил редактировать «Фому Гордеева» и чувствую, что он – я сам. Так же, как и он, я ищу несуществующую правду в людях, какого-то сильного, красивого, по-настоящему счастливого человека, но все еще не могу увидеть его. Чем больше я с ними сталкиваюсь, тем больше убеждаюсь в том, что они все искалечены, забиты, трусливы и живут по какому-то слепому закону существования. Я не знаю, выродятся люди в обезьян или встанут наконец-то на свое место? Чтобы узнать это, я бы отправился сейчас в большое путешествие на пять-шесть лет по людям до Сахалина. Но как это сделать? Этого сделать теперь невозможно. Не один я, и могут подумать, что я какой-то ненормальный. А это моя мечта – увидеть все своими глазами, побывать везде самому, потрогать все своими руками. Я думал об этом еще в институте, но решил окончить институт, но не успел окончить – женился, не женился бы – не смог бы я без тебя жить. А когда поженились, даже не можем быть вместе. Жизнь моя – какой-то «чертов крут». И связана она с какой-то большой жизнью, жизнью моего народа, с моими убеждениями о нем, с любовью к нему, я хочу что-то после себя оставить ему, хочу быть чем-то полезным ему, нужным. А вот за это меня преследуют теперь, допрашивают в обкоме, и у меня родилось большое неверие к сидящим там... Теперь я сам видел, какие люди хотят нами распоряжаться... Надя, дорогая, обо все этом подробно не могу тебе писать (письма мои могут читать) и не должен пока говорить на эту тему. А это моя жизнь.
Торопился я помочь вам, выбился из сил, сидел, не поднимая головы, и так верил, что вам скоро будет хорошо материально, а вышло наоборот. ...Трудно жить честному, а приспосабливаться, не говорить то, о чем думаю, я не умею и не хочу. Без этого я не имею права писать! А меня читают и знают мои башкиры и ждут от меня чего-то, и я должен считаться с ними – раз я живу для них и пишу. Выйдет скоро мой «Родной язык», и я знаю, что каждый из них, любящий свой язык, порадуется моим строкам. Исмагилов хочет на эти слова написать музыку, но боится, что получится марш, а дух требует маршеобразного.
Ну вот я тебе и хвастаюсь!.. (Но перед кем же я должен хвастаться кроме тебя, раз я тоже человек?!)
Девять стихотворений дал в «Совет Башҡортостаны». Рафаэль сказал, что «Юрюзань» выйдет в «Смене» (№ 13) в переводе Старшинова. На «Каменный цветок» заключил договор, но главный редактор ставит самую низкую ставку и не дает даже и эту сумму. Жду директора, он в отпуске. «Самгина» дал в русский альманах, боюсь, что сократят, потому что кроме этого ничего не умеют сами делать. Сейчас думаю взяться за Франко. Но все еще не решаюсь – хочется перевести хорошо. А для этого нужно время, а его ни у кого не займешь. Знала бы ты язык мой – помогла бы, а я только поправлял бы!.. Так и делают умные люди в наши времена! Например, X. Мухтар перевел «Фому Гордеева», а жена перепечатала на машинке, а сама русская, и нет ни одной ошибки! Я просто удивился и позавидовал немножко, и понял свою ошибку, что зря я тебя отправил в Москву, надо было – в деревню. Ты бы уже научилась немножко говорить, а Салават – лепетать по-башкирски. А я имел бы возможность побывать у вас в гостях, и не получилась бы вся эта история с моей книжкой. Инәй обижается, что я вас отправил опять в Москву, а не к ней. Сейчас она остается совсем одна, без никого. Маршида поступает в пединститут, готовится у меня к экзаменам. Урал собирается в сельхозинститут, если не попадет, изберет себе военную карьеру, а Равиль1 в Павловке строит ГЭС. У инәй есть одно очень хорошее качество – она быстро забывает обиды и не держит в себе. Если бы ты захотела, тоже могла бы с нею сразу помириться. И вы жили бы не так уж плохо.
Я думаю так: после фестиваля я приеду за вами, и поедем сразу в деревню. Я немножко отдохну с вами и буду драться за квартиру. В Горсовет я дал заявление и буду ходить, пока не возьму квартиру. Зуфар уже добился, опыт его и мне пригодится.
Я поговорил с Мустаем Каримом, в этом году начинают строить специально для писателей дом – получили разрешение. Скоро этот вопрос будет решен в нашу пользу. Но не раньше, чем через два года. В этом году шести писателям дали новые квартиры. Одну – нашему завотделом. В его старую квартиру переходит Исянгулов2, а в квартиру Исянгулова стараюсь я. Говорят, маленькая, но если она будет для нас, то нам пока хватит. Вот я сейчас хожу за ней, как охотник за добычей. Что выйдет, не знаю, пойду опять к Мустаю.
Ну, ладно, хватит.
Писал в издательстве ночью, днем с Маратом3 ходили на Дему, купались. У него сын – Ирек!
Хуш бул! Целую тебя крепко. Пиши мне большое письмо.
Ваш Рами.
1 Инәй – мать, Маршида – сестра, Урал, Равиль – братья.
2 Фарит Исянгулов – прозаик.
3 Марат Каримов – поэт.
19.08.1958 г.
Надя, родная!
Прости, что не мог сразу написать тебе. Было такое скверное настроение, ни на что рука не шла. На все какое-то безразличие, равнодушное отношение. Недоволен собой, своей работой. Подготовка к экзаменам идет очень плохо – не могу организовать, сосредоточить себя. Реферат еще не написан!.. Как-то нет надежды на аспирантуру. Все равно кажется, срежут на экзаменах (экзамены будут здесь). Все еще ищут «подходящую» кандидатуру. Все это создает у меня гнетущее настроение и очень мешает работать.
Все-таки надо попытаться – надо идти напролом!.. Что будет, то будет. (Ятып ҡалғансы, атып ҡал.)
Надя, пословиц у меня набралось около двух тысяч (1700 пословиц!). Думаю, что их наберется еще столько же. Ни у кого нет такого богатства, как у меня! Придет время – выпущу отдельную книгу башкирских пословиц. Так хочется много работать, всему окунуться в народную мудрость, написать о ней такую большую вещь! Это – мечта!..
А жизнь так сложилась, что я, как рыба в сетях, на берегу! Самое страшное то, что я теряю веру в человека, в себя, в друзей. Не знаю, может быть, все это только в настоящем? За это я презираю себя... Бессильный я, что ли, или очень устал от всего пережитого. И вот теперь страшная тишина – мысль не работает, ни с кем не разговариваю от души, нет смеха, нет тепла, нет заботы. Хочется ругаться, драться, смеяться, любить, шутить, плакать чистыми слезами... Все иссохло, все где-то без меня, не идет ничего. Поэтому не пишутся стихи – не могу и не имею права, не хочу лгать.
Жду свою книгу, как чужую. Корректуры все еще нет. Каждый день спрашиваю у Зуфара – нет и нет. С нетерпением жду чтения печатных букв, запаха свежих типографских знаков, как запаха свежих первых листьев... А листья уже начинают желтеть, рассыпаться. Вчера на койке лежал желтый лист яблони. Так больно было смотреть на этот символ увядания, прошедшей молодости, вчерашнего дня... А плоды? – горькие! Можно стать такой дикой яблоней, никому не нужной.
Взял этот лист и бросил в печку – как будто этим можно спастись! Смешно? Действия мои стали какими-то смешными. Тихо наблюдаю за собой. Очень часто думаю, что молодость прошла. Иду по улице один, смотрю на молодых, слушаю смех – все это для меня далекое, незнакомое, забытое. Падает быстрая звезда – и мне больно: это молодость так быстро сгорает... Купаюсь в Белой – так много девушек и парней кругом, так хорошо плавают – красивые, стройные, загорелые, улыбающиеся. Смотрю на них, а на меня не смотрит никто – и чувствую себя разбитым дном когда-то хорошей лодки. Каждая деталь заставляет меня думать о прошлом.
Какие были хорошие дни, ночи когда-то. Ты помнишь, Надя? Переделкинские рассветы, когда я лежал на твоих коленях; буран, когда мы стояли под стогом и жевали одну соломинку до конца; лесной шум, когда мы сидели вместе на пне по дороге в Баковку, ночи под той березой, рождение Салавата, купание его... Все это далеко и неповторимо, безвозвратно. И невольно приходят слова Лонгфелло из картины «Мост Ватерлоо»: «Мысль о молодости – далекая-далекая мысль». Каждый день я смотрел бы эту картину! Слушал бы «Прощальный вальс»! Позавчера по радио слушал Поля Робсона, он в Москве, его так хорошо встретили – даже мне лучше стало. А сегодня смотрел первую серию «Ивана Грозного». Прекрасно играет Черкасов! Не играет, конечно, а царит всей душой, всем движением, всем голосом. Лицо не совсем репинское, но лучше, чем в Третьяковке! Скоро будет вторая серия, жду с нетерпением.
Только после этой картины я сел писать тебе письмо, иначе не мог бы. Даже странно то, что я пишу тебе письмо. Давным-давно я не писал писем. Сегодня я совершаю подвиг! Конечно, обо всем говорить нет времени и невозможно. Знай только одно: как бы я жестоко ни относился к тебе, как бы я ни был во многом несправедлив к тебе, все-таки в глубине души я люблю тебя, Надя, и умею ценить все твои достоинства как друга и человека. Конечно, об этом я тебе не говорю языком, но, по-моему, ты это видишь – особенно после разлуки. Не думай, что это только отношение мужа и жены. Женщин я могу найти, могу даже «изменить» тебе – жене, но душой я всегда был твой и есть. Не хочу говорить красивые слова, я этого и не умею, но чувство мое к тебе – это очень, очень родное и единственное, такое бывает только к матери-другу. Других сравнений я не знаю.
Вот так, моя вторая мама!..
Что будет впереди – жизнь покажет. Надо только жить! Для этого надо беречь что-то в себе, дорожить чем-то и уметь ценить самое главное друг у друга. Это самое главное у меня – любовь к своему языку, к своей земле, к своему народу и второе – это трудолюбие. Все остальное выходит из этого. Вот моя автохарактеристика! Может быть, неверная? Но я сам верю, потому что это познано мной, прочувствовано и испытано. А особого природного таланта или особенных каких-нибудь способностей у меня нет. Все я беру только трудом и стараюсь во всем этом не лгать. В этом мое и счастье, и несчастье. Несчастье потому, что не все люди таковы, а то, что я требую от себя, требую и от других. Многие от других требуют, а от самих себя не требуют. От этого получается противоречие мое с людьми – раз приходится жить среди людей.
Ладно, на этом философию отбросим.
Как Салаватка? Учит тебя языку? Учись ты и сама, Надя. Используй время на это, учи каждое слово. Оно не тяжелое, нисколько не будет обузой для тебя, а для меня это будет только радостью. Хочу я с тобой говорить полным ртом (ауыҙ тултырып) на башкирском языке, хочу слушать твое пение чисто по-башкирски и хочу гордиться тобою, дорогая. И взамен этого обещаю тебе: когда-нибудь выпущу маленькую книгу, посвященную тебе, из переводов с украинского – Тараса Шевченко! Хороший будет подарок к твоему сорокалетию! Сказано – будет сделано: әйткән һүҙ – атҡан уҡ (сказанное слово – что выпущенная стрела). Очень хорошо ты пишешь о Салаватке, писала бы так каждый день! А о себе – ничего... Я соскучился!
В Уфе пошли дожди. А то я каждый день ходил купаться на Белую. Пол крашеный. Краски хватило только на одну половину. Блестит! Сделал так, как ты приказала. Мыл полы – хорошо моются. Но одна половина, как западная Германия! Не очень блестит. Все обставил так, как было в прежние времена, когда страной правила ты. Даже «койку» Салаватки оставил на заглядение. Теперь уже будет она ему мала. Как хочется увидеть его и тебя.
На «Печника»* заключил договор. В пятницу получаю 60%. А пока держу «Уразу» – великий пост, упражняю свой живот на густом чае и на дешевом помидоре. Картошка все еще дорога – ешьте там и за меня.
Как с сеном? Не привезли? Может быть, мне на два дня приехать? Это будет полезным поводом.
Равиль начал работать багермейстером. Живет в общежитии.
Как инәй, Мәршиҙә? Чем вы заняты? Что пишет пограничник Алма-Аты? Ты пиши ему и от меня – привет.
Где ты спишь, Надя? Над сараем? Тебя не утащат оттуда? Берегись! Пиши так же много, как я. Бери пример. Не скучай и живи политикой «мирного сосуществования». Всем, всем родным и соседям привет. Точка.
Крепко вас обнимаю и, конечно, целую. Ваш Атай.
Перевод стихотворения А. Твардовского «Ленин и печник».
11.03.61 г.,
Гагры.
Надя, дорогая!
Вот каждый день собираюсь тебе написать и не пишу. Хочется рассказать обо всем, но это невозможно! Необъятного не объемлешь... Как описать тебе море, когда даже сам Чехов ограничился только одним определением, что «море большое» – и все!..
Вот раскинулось оно от моего окна до турецких берегов, и виден мне лишь кусочек этого ослепительного серебра, и глаза устают – нет конца и края ему!.. И вечно в движении оно, вечно пена на берегу, и вечно бормочет свои стихи, обтачивая бесчисленные камни, как поэт свои слова... Вот, кажется, я нашел сравнение, но «всякое сравнение хромает», т. к. поэтов все-таки убивают, а море остается и трудится, чтобы прокормить рыб, чаек, людей, чтобы о нем сложили стихи, песни, чтобы по берегам его ходили влюбленные (хотя бы «курортного сезона»), а те, которые еще не успели влюбиться, писали письма...
Вот я и пишу о нем, значит, и о себе. <...> Оно, Черное море, самое красивое и приветливое из морей. А геологи говорят, что оно и самое молодое. Оно родилось совсем недавно – около 60 миллионов лет назад! И оно, оказывается, дитя океанихи Тетис. (Гречанка, наверное.) Когда-то эта тетя Тетис была беременной Черным, Каспийским и Средиземным морями и ходила пешком своими ногами-волнами почти что до нашего Урала, но после родов она умерла и оставила эти моря. И чтобы не скучно было им на свете жить, эта же тетя Тетис родила вместе с ними и веселый разноязычный Кавказ со снежной шапкой, и нежный Крым в вечно-зеленом одеянии. Так как Крым был слишком нежным, он далеко забегал в объятия моря. Много тайного было в отношениях этих морей. То соединялось Черное море с Каспийским, то прекращалась связь Черного моря со Средиземным. И много городов погибло из-за них. И сейчас неспокойно на берегах. Так говорят геологи о землетрясениях: «На дне сухумской бухты (это от Гагров недалеко) на глубине 10 метров найдены развалины древней греческой колонии Диоскурии (VI–V в.в. до н.э.). Значит, за два тысячелетия берега моря опустились более, чем на 10 метров». Вообще, здесь много развалин древних городов Греции, остатки грузинских крепостей, монастырей. Вчера вот ездили на экскурсию, и я сам видел эти развалины. Были в одном совхозе: такие дома у рабочих, такие дворцы, какие нашим и не снились. Богатые цитрусовые совхозы и колхозы здесь. Так много разных плодовых деревьев – даже названия не запомнишь! Зелень, зелень и зелень. Одним словом, я попал в рай! Но как-то скучно в раю! Куда лучше наш край – естественнее, проще, задушевнее. Я соскучился по Башкирии, по своим невысоким горам, по березам, по тебе, Надя, по детям, по коню. Как приеду домой, обойду все деревни верхом. Как правильно сказал Горький, что красота не в пустыне, а в душе араба!.. Красиво то, что с детства связано с душой твоей – это родина, это (вот... и слезы у меня) язык родной...
Каждый день говори, Надя, с Салаваткой на башкирском, прошу очень, чтобы ему небезразличен был язык мой! Самые ласковые слова говори на башкирском, а ругать можешь и по-русски!.. Тренируйся и сама. Приеду домой – привезу кучу стихов и читать буду на башкирском, конечно. Работаю хорошо, и Есенина переводить начал. Кормят разнообразно и превосходно. Вот иногда только не спится – тебя нет. Как у тебя с деньгами? Как малыш, инәй? Пиши.
Ну, целую, дорогая. Твой Рами.
02.04.62 г.
Надя, родная!
Целую тебя крепко-крепко, прошу тебя только об одном – не отчаивайся! Все это временное, все это пройдет! Никто ведь нас не заставлял делать то, что мы делали? Делали потому, что так надо было, чтобы быть людьми и беречь все то, чем мы дорожим, чем мы дышим; чтобы не приспосабливаться к разным людишкам и не уронить свое человеческое достоинство ни перед кем – всегда и везде!
Это ведь самое главное?
Это не высокие слова; об этом, о том, что случилось в редакции, я думал долго и еще раз убедился, что правильно сделал.
Почему-то я считаю себя очень счастливым человеком, хотя это счастье нелегко мне достается... А в легкое счастье не верю я – оно только пустое слово.
И почему ты должна считать себя несчастной, никчемной, когда ты вот уже семь лет! (скоро ведь исполнится!?) разделяешь мою трудную судьбу и так много мне помогаешь своим терпением, умным своим сердцем? Может быть, я не всегда умел дорожить всем этим, но ведь все-таки в глубине души я очень люблю тебя, Надя. (Поют по радио мою песню – «Меня мое сердце в тревожную даль зовет!..» Вот снова повторяют, почему-то этой песней мне хочется выразить мое отношение, все чувство к тебе.) Вся жизнь моя – стремление в эту «тревожную даль», и ты со мной, хотя ты где-то вдалеке... Пока я еще боюсь соскучиться по тебе – работаю очень хорошо, в душе какая-то ясность, чистота, свет и тепло ко всему, родство какое-то с миром, и я так боюсь, что это настроение скоро покинет меня, хочется скорее, скорее уловить основную волну каждого стихотворения, начинаю и оставляю «на потом», чтобы дорабатывать после; хоть этого настроения не будет, но все равно написанное уже на бумаге потом вызовет все это. Такие стихи у меня хорошо получаются – так писал я «Родной язык», «Төшкөгә ҡайтҡанда», «Песни жаворонка» и Кавказские стихи... Ничего, Надя, я очень богат, оказывается. Когда-нибудь «и на нашей улице будет праздник»! После той «статьи» Рамазанова* я открыл для себя очень важное и, может быть, самое главное: я пишу нужные вещи, и я очень нужный человек для нашей литературы, и все это не временно... Значит, я имею свое слово! Хотя бы тебе я должен похвастаться этим... Все это ощущал я в Уфе. Ждут меня молодые новые друзья.
Заявление на квартиру дал. Поговорил с Мустай-ағаем, читал ему стихи – потеплел. Все-таки он поэт большой!..
Я сказал ему, что тронусь в Уфу со льдом, он ответил, что это рановато – ничего не успеем сделать. Но просил, чтобы я написал заявление, я и написал – на это уже способность имею! Я думаю, что вся эта квартирная история до осени дотянется все-таки.
Как быть тебе? С пропиской-то? Конечно, слезам Москва не верит. Ты попробуй поговорить в Союзе писателей с секретарем Игорем Сеньковым, расскажи толком – без преувеличения. Он мой однокурсник, может быть, чем-нибудь поможет.
О том, что говорили тебе о разводе, можно прямо фельетон написать! Можно было бы пойти и на это в крайнем случае, если бы мы были богатыми! Сыграли бы потом настоящую свадьбу, а?
Ладно, приедешь домой, может быть, поедем в Месягутово до осени работать в межрайонной газете?
До мая ликвидируют все районные газеты, начнет выходить межрайонная газета с большим форматом, как «Совет Башҡортостаны» при с/х управлении.
Сейчас в редакции сидят, ожидая конца, не знают, куда пойти работать. Просто жалко их. Хорошо, что я заранее ушел, мне, конечно, можно и там работать. Но надо покончить со сборником, надо и подстрочники делать, может быть, возьмусь и за «Дневники комсомольского секретаря». Дел много! Я просто наслаждаюсь одиночеством. Но тебе-то от этого ничуть не легче. Мне больно, что все еще не могу послать тебе денег. Писал Равилю, чтобы он немножко послал.
В «Ленинсе» печатали «Возвращение к песням», но гонорара еще нет. Будет, сразу пошлю.
Гилемдар Рамазанов – поэт.
07.05.62 г.
Надя, родная!
Прости, что долго молчал, написанные письма я тебе не посылал, а пишу я их каждый день – в мыслях, но что толку от слов, если вы голодные сидите! Мне больно за то, что я не могу детям ничего толком послать... Много я кормил вас обещаниями. Ох, как много! Я, наверное, ненормальный человек... Печататься мне стало проблемой. Записи по радио еще не передавали. «Башҡортостан» все еще держит мои вещи в столе.
Был в Уфе перед маем. Читал корректуру стихов в журнале (№ 5), скоро выйдут. Но это еще не спасет нас. Скорее надо сдать книжку. (Как я этого не хочу!.. Но ты не можешь мне помочь, родная. Будь эти деньги тысячу раз прокляты!) Наверное, я никогда не смогу спокойно писать, не думая ни о чем. Трудно быть поэтом!..
После твоего письма опять поговорил с Мустай-ағаем насчет квартиры. Будет только одна комната – но сие от меня не зависит. Спасибо и за комнату, если ты хочешь жить в Уфе и не можешь уже быть в Москве. В июне Равиль наверняка получит квартиру, придется пока пожить у него до осени. Я в июне пойду работать, может быть, в журнал, может быть, в «Ленинсе», может быть, и на завод – хоть куда! А до этого я пробуду здесь. Дом наш будут ломать, каждый день приходят, но соседка наша не соглашается, пока не дадут ей хорошую квартиру. Спасибо за упорство ее! Мне на пользу.
Май провел в Аркауле.
В Уфу пригласили меня на вечер поэзии студенты в университет. Хотели освистать моего критика, но я попросил не делать эту глупость. Вечер прошел хорошо, были все тузы,
только Рамазанов не пришел. Меня и Атнабая* просили выступить дважды. Много было записок – читать «Родной язык», но я читал новые – хорошо.
Урал-кейәү** провел пышно свое тридцатилетие, я на последние гроши купил подарок и вот пью чай, и колдую над стихами, и доволен этим белым светом, весной. Целую Вас.
Надя! Если сможешь, продержись до июня, продержись. Пиши больше об Азамате. Ружье Салавата висит на стене и стреляет каждый раз в душу отца. Крови нет, только слезы иногда...
Целую вас крепко. Атай.
Ангам Атнабаев – поэт, драматург.
Муж сестры.
Надя, родная моя!
Получил твое большое письмо, огромное спасибо за рассказ о мальчиках моих, очень рад я и за отзыв твой о стихах, хотя я совершенно недоволен переводами. Черт побери это вавилонское смешение языков!.. Но раз есть мой язык родной, такой же прекрасный, такой же певучий, такой же первородно богатый оттенками, красками, и раз я его люблю до одурения, и раз я знаю, что в будущем времени его не будет (от этого сознания у меня любовь к нему еще сильнее), мне бесконечно жаль, что они на другом счастливом языке не звучат так, как я их пишу на своем бесконечно родном, «на смерть обреченном» языке... (я рыдаю, когда эти строки пишу). О, если бы история могла меня уверить, что жив будет и мой язык в веках, и через сотни лет будут звучать над Уралом башкирские песни, я сегодня бы, сейчас же пошел на виселицу, чтобы своей счастливейшей смертью дать долгую-долгую жизнь языку моего народа, языку, который четыреста лет отрезали русские цари Романовы! Перед майским праздником правительственный лозунг был написан на русском и татарском языках, я позвонил нашему Равилю: что вы делаете, завтра весь народ будет смотреть на это издевательство!.. Вечером же сняли этот лозунг. Это не пустяки... забыть язык целого народа... даже для лозунга!..
Верь мне, Надя, что это не высокие слова, чрезмерно преувеличенные. Нет, нет, нет, это мой стон, крик сердца, святая клятва моя перед своей совестью, перед духом моего народа, поэта – перед временем, перед матерью своей – инәй!..
Я еду к ней только слушать ее речь, и так мне хорошо, таким я чистым становлюсь, душу свою я отмываю от всей этой грязи жизни, людей. Я задумал опять новое стихотворение о языке – «Вешние воды», когда инәй жила здесь и она, маленькая уже, добрейшая, когда я с нею один, приносила каждое утро свежую воду для сына одинокого и каждый раз наполняла мне сердце моей древней родиной, непередаваемой словами нежностью и любовью...
Я чем больше живу, тем сильнее ощущаю, что это такое – материнская любовь, создающая только красоту и добрый свет на земле...
Посадила она этой весной в день своего пятидесятилетия (может быть, и не к этому дню, но мне кажется именно так) яблоню около моих рябин и березки и говорит:
— Үлһәм, улым, ҡарап ҡуярһың, инәйем ултыртҡан алмағас, – ти... (Как помру, сынок, посмотришь на яблоню, посаженную мамой.) – А сама смеется.
А у меня комок твердый в горле...
Я очень устал, дорогая!.. Сижу, колдую над словами, пишу трудно, раздражают и строители. Дом наш начинают ломать, что-то ломается и в душе с этим домом, везде валяются кирпичи, как кровавые куски, и камни перед домом. Я просил не валить перед окном камни, но разве им понять, что значит для меня единственный свет солнечный и зеленая трава жизни, с которыми я шепчусь, когда мне больно...
Я уйду в лес, на Каратау, где когда-то я еще студентом всю ночь, как язычник, жег костер, буду ловить рыбу, слушать птиц и доканчивать книжку – потом в Уфу!..
Вчера я занимался стиркой, стирал и плащ, и брюки. Брюки у меня рваные, заштопал их сегодня, утюжил – все-таки не твои руки, мамо. Мне стыдно уже ходить днем на улице.
Вся надежда на книжку.
Из журнала все еще перевода нет. У тебя нет денег – это больше всего мучает меня. Продать, что ли, машинку? Будем потом покупать, а? Ведь тебе надо для детей! Стихотворение «Кавказ» в цикл не ввели. Говорят, воспеваешь феодализм – что море-жена Кавказу ноги моет. Какие феодалы еще наши литераторы сами!.. Как трудно понимают самый образ – образ любви!.. А ведь когда любишь, это счастье – мыть друг друга, да еще когда не виделись так долго. Помнишь, Надя, как семь лет тому назад я, студент литинститута, весь счастливый от тебя, старался мыть тебе ноги?.. Да, это было большое счастье... Но где он, этот студент? Есть ли он? Может быть, и не было его, поцеловавшего первый раз девушку с веснушками, сбегавшего под гору и обнимавшего от счастья русскую березу Подмосковья?.. Может быть, не нужен он ни тебе и никому и живет-пишет никому не нужные стихи просто потому, что юродивый какой-то:
Диуана мин, диуана,
Донъя менән йыуанам,
Донъя минең – үҙ өйөм,
Донъя моңо – үҙ көйөм...
Үҙем нисек теләйем,
Ерҙә шулай йәшәйем.
Бер кемгә юҡ зыяным, —
Мин – тик умырзаямын...
Һәр терегә һөйөнәм,
Тик үлемгә көйөнәм.
Ә хәҙергә ҡыуанам,
Диуана мин, диуана!..
Вот перевод – «Юродивый бродяга»:
Бродяга я, сумасшедший,
По миру я миром шедший.
Мир мой этот – собственный дом,
Мира звуки тоже притом...
Как захочу я наяву,
На земле я так живу.
Никому от певца вреда нет,
Я только добрый горицвет...
Рад я живому каждому,
Лишь жаль – умрем однажды мы.
А пока блаженно шедший
Бродяга я, сумасшедший...
Скакал позавчера на коне без узды, без седла, проскакал ночью под дождем до Ахунова и обратно. Нестерпимо захотелось быть на коне и скакать. Соскучился так по своему коню!.. Но этот конь гулял по полю путаный, поймал я его и улетел, если бы кто-нибудь увидел – дали бы за хулиганство 15 суток. Но знали только соловьи, они не заявили в милицию – на обратном пути я, успокоенный, тихо пел им эту песню блаженного...
Было несказуемо хорошо!
Песня сама сочинялась, я лишь обработал. Мне самому нравится – только не будут печатать. Но зато дети будут знать, какой был их отец.
Обнимай, Надя, детей, целуй их за меня. А тебя поздравляю с нашей семилеткой! Много и мало... Ну, целую и тебя, мамо! Привет маме.
Ваш атай.
03.09.1964 г.
Надям минең! Сәләм!
Бына мин Дубултыла өс көн йәшәнем дә инде. Һағындым да инде һеҙҙе!..
Латвия встретила очень хмуро. Дожди тут и ветер с моря – такой холодный, пронизывающий. Я сразу пожалел, что приехал сюда, сразу начал скучать по Башкирии. Все-таки я не согласился бы жить ни в каком раю никогда – кроме Башкирии. Ее до боли понимаешь только на чужбине.
И никакая свобода, никакая независимость не заменит ее. Как хорошо, что она пока есть, какое счастье иметь родину, хотя на ней тебе иногда – из-за нее – не очень легко... Зато с этой болью ты больше человек.
Вот тебе – сразу о патриотизме речь.
Теперь о еде (патриоту тоже надо кушать!). Кормят здесь очень хорошо, даже боюсь, что ты меня не узнаешь. Я ем все, что дают на стол. Я даже не знаю наименования некоторых блюд, но ем, не спрашивая. И готовят так вкусно и красиво, лучше, чем в Гаграх.
Сегодня был солнечный день, и чем-то напоминало Гагры. Я целый день загорал, как все, урывал каждый лучик солнца. Но песок здесь холодный, потому что белый-белый, даже не похож на песок. Как будто валяешься на муке первого сорта. Возьми да пеки оладьи!
Море холодноватое, но мне купаться можно целый день, если солнце есть. Спортсмены купаются даже в пасмурный день.
Море здесь не ревет, как Черное, а гудит и ворчит. Гудит так, будто сразу тысяча мельниц работают-мелят вместе. И у меня сразу появилось сравнение – наверно, очень оригинальное – что море – бесконечное множество мельниц. Оттуда и пошло первое стихотворение. «Море – мельник старый», мелет песок.
Как Салават начал свою учебу? И что говорит господин Азамат обо мне – не посадил в самолет? Ну, пока. Пишите все, обнимаю всех, целую.
Атай.
14.09.64 г.
Надя, дорогая моя!
Сразу получил два письма от тебя, вчера – первое, сегодня – второе. Да еще перевод! Рәхмәт! Сегодня праздник у меня, но нечем отмечать – еще не успел сходить на почту. Она находится на следующей станции. Вот после ужина ходил на берег моря, пел башкирские песни (знаешь, все-таки для себя я пою неплохо) и вот сел за стол – разговаривать с тобой.
Сначала – о море. Сегодня оно спокойное, но холодное, свинцовое и слегка ворчливое. А вчера оно было ласковое, как будто в самом себе купалось – и так осторожно, так нежно. Мне казалось, что только ребенок, еще не родившийся, может купаться так под сердцем, когда мать спит глубоким-чутким сном... Я стоял и улыбался своему сравнению, вспомнил твой живот с Азаматом. Так хотелось лечь рядом и послушать рукой...
А позавчера оно всю ночь гудело, точно так, как мельница, как тысяча мельниц! Это действительно так – я с детства хорошо помню гул мельницы. И я молол свои строки всю ночь – гудел, бубнил, не спал. Потому что утром не надо идти на работу – своему дню я сам хозяин. Жить бы так всегда – по своей воле и писать, когда тебе хочется. Но это – только мечта! В будущем, может быть, когда-нибудь поэты будут работать вот так, если не повесятся от избытка времени. А нам – нет худа без добра. Может быть, они будут завидовать нам, рабам времени, нужды и суеты... Может быть, и море для них будет просто соленой водой с песком на дне. А мы еще верим в русалку, в тайну моря, в свои мечты!.. И какими-то большими становимся у моря. Вот пошли стихи в прозе...
Теперь о тебе – все-таки тут есть время думать и о тебе, и о нашем прошлом...
Все-таки, ты у меня хорошая!
Я благодарен судьбе за то, что она дала мне тебя – с умным сердцем. Если не брать во внимание твои бездумные, неосторожные вспышки, то в основном ты моя до седин, пожалуй, на всю жизнь. Не представляю я себя без веры в тебя, хотя сам я всегда был грешен и, может быть, даже и не стою этой веры. Но я не распутный, хотя и не аскет, может быть, это от стихов и для стихов и от слишком большого любопытства к женщине вообще. Она делает нас и животным, и человеком, и в глупостях своих даже становишься мудрее, человечнее. Она создательница человека-мужчины и поэтому всегда видит в другой свою соперницу. Отсюда – ревность. Но если она больше верит в свою душевную силу в свое богатство, в свою женственность, то меньше ревности. А главная ее сила – в материнстве.
Ты больше, чем мать для меня, родная, хорошая моя. Я это чувствовал еще в самолете, когда ты стояла с детьми в круге окна и махала мне рукой...
Целую, родная, твою руку, ложусь спать, спите и вы, мои дорогие! Обнимаю.
Ваш атай.
18.09.64 г.
Дубулты.
Надя, дорогая!
Получил вчера твое письмо – как хотелось подержать в руках свою книжку!.. – если б ты знала! Наверное, к моему приезду поступит в продажу? Я очень рад, хотя она не такая, какую бы я хотел видеть. Ну... с богом!
Может быть, я огорчил тебя своим последним письмом – своей философией? Не обращай внимания. Я просто подстраховал себя, и только.
Конечно, я познакомился здесь с одной женщиной. Очень интересная, всегда хочется слушать ее и слушать – так много она знает! Жаль, что дни мои кончаются, и я не успею узнать о ней все. Ты ее немножко знаешь. Зовут ее Надеждой Александровной Павлович. Влюбиться в нее можно – ей, наверное, еще только 75 или 80 лет!.. Помнишь, я зимой читал книгу – поэму о Блоке? Она и есть автор этой книги, ученица и любимая Блока. Вот теперь я ей помогаю спуститься по лестнице на берег моря. Потому что она очень плохо видит и ждет у лестницы, пока кто-нибудь не придет и не возьмет за руки. И странно думать, что когда-то великий поэт мира Блок держал эти руки и целовал их... Сколько лет прошло, сколько воды утекло с тех пор, а все еще она жива!.. Сидит она у моря и смотрит на волны – вспоминает о прошлом. Каждый день этой вечности, каждый год ее жизни проходит, наверное, перед ней, как эти волны. Был бы я художником, нарисовал бы ее так, сидящей у моря! О Блоке она говорит, как о живом, как будто вчера только рассталась с ним. Потому что Блок жив и неповторим в своих стихах. И мне кажется, что это она:
Превратила все в шутку сначала,
Поняла – принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.
И зубами дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв.
Вдруг припомнила все – зарыдала,
Десять шпилек на стол уронив.
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась И, должно быть, навеки ушла...
Это было 29 февраля 1916 года. А вот спустя почти полвека, 16 сентября этого года, я ей говорю:
— Как же вы можете, Надежда Александровна, писать, когда вы так плохо видите?
— Я вижу буквы. Спасибо. Дальше я сама могу... Вот только не вижу вашего лица. Подойдите, пожалуйста, поближе. Вы здесь отдыхаете?
— Да, я сижу рядом с вами, за соседним столом.
— Я не слышала вашего голоса. Когда вы приехали?
— 31 августа.
— Откуда вы?
— Из Башкирии.
— Поэт, прозаик?
— Я пишу стихи.
— Я тоже – стихи, мемуары.
— Я знаю ваши стихи, недавно вот купил вашу книгу о Блоке.
— Это у вас? Она попала в Башкирию? Как я тронута, как вы обрадовали меня.
— Сразу раскупили вашу книгу, теперь ее нет в магазинах Уфы.
— А как вас зовут?
— Рами.
— Рами, будем теперь знакомы. Вы приходите ко мне, подойдите сами и скажите: «Я – Рами». Сделайте, пожалуйста, подстрочный перевод ваших стихов, мне хочется познакомиться с вашими стихами. Я живу вот в этом белом доме...
И она пошла, опираясь на палочку, – маленькая полненькая старушка в светлой широкополой шляпе, в очках с толстыми линзами – к белому дому, где она с 11 часов утра каждый день сидит, склонившись над письменным столом, и колдует над словами. Голос ее такой бодрый, грудной и мягкий, как бархат, – наверное, она очень хорошо пела пятьдесят лет назад...
Вот так познакомился я с одной знакомой незнакомкой Блока, с большой поэтессой и опытной переводчицей. Мне было бы, конечно, очень лестно, если бы она перевела хотя бы одно мое стихотворение. Но я подстрочников не сделал, просто не хотел обременять старушку. Вот сегодня опять я помог подняться ей по лестнице. Она просила меня почитать свои стихи на башкирском языке и сделать подстрочный перевод. Мы поднялись на песочную горку, где есть скамейка под соснами, и я прочел ей два стихотворения: одно лирическое старое, одно новое о море-мельнике. Она внимательно послушала и начала говорить, что в комплиментах я не нуждаюсь, а вот к совету старушки надо прислушаться. Первое стихотворение очень поэтичное по замыслу, но не зрительное, не остается в памяти, чувство надо выразить через конкретные детали – образно, конкретно, чтобы чувствовалось, что это башкирское, национальное стихотворение. А мое держится все в музыке, в чувстве. А второе – о море – очень интересное, что она еще никогда не встречала такое оригинальное сравнение – моря с мельницей. И мысль – хороша. Но что море потеет – неэстетично, а когда дыханием своим мелет муку – это нарушает правдивость образа, это просто условная красивость. Каждое слово должно гармонировать с образом мельника. Да еще – как же мельник может реветь? Мельник с мельницей у меня смешались, а это нарушает правду образа. Это, конечно, мелочь, но в этом-то и есть секрет нашего мастерства – ставить каждое слово на свое место, чтобы были, как иголочки на сосне...
Потом я проводил ее до почтового ящика, опустили два письма. Она, наверное, ведет большую переписку. Собирает все, что есть о Блоке. Расспрашивала, переведен ли Блок на башкирский язык. Я сказал, что есть одно стихотворение в моем переводе («Превратила все в шутку сначала») и переведена поэма Блока «Двенадцать», которая вышла недавно отдельной книгой. Она очень обрадовалась и попросила, чтобы я и свой перевод, и поэму в переводе М. Сюндюкле* прислал ей в двух экземплярах. Один – для нее, другой – для какого-то Ильина, который собирает все о Блоке на всех языках мира. Дала мне свой адрес (Москва, Г-2, ул. Веснина 3, кв. 5). Скоро в Тартусском университете выйдет книга исследований и воспоминаний, где есть и ее воспоминания. Надо взять эту книгу почтой. Чтобы не забыть все это, я написал тебе. Дневники писать мне не хочется – много времени отнимает, да и лень. 23-го Дом творчества закрывается; были бы деньги, я на 3 дня поехал бы в Эстонию, в крепость Рогервик, где отбывал вечную каторгу Салават. Вчера кончил «Дагестанскую звезду» Гамзатова и «Проклятие» его. Перевел «Одиночество» Бунина. Это мое последнее письмо, наверное.
Если напишешь письмо, пошли авиапочтой. Если деньги – телеграфом. Или послала?
Ну, пока – хуш! Целую. Дома буду, наверное, в конце сентября.
Целую еще раз, дорогая! Хуш.
Максуд Сюндюкле – поэт.
16.04.69 г.
Надя, дорогая! Сәләм!
Каждый день собираюсь тебе написать, и все некогда. Работы у меня хватит на три месяца! Начал переводить, но перевод оказался гораздо труднее, чем я предполагал. Это ведь и не перевод в обычном смысле, а воссоздание башкирского оригинала, притом не настоящего времени, а далекого прошлого. Это все равно что по черепу человека восстановить лицо, облик его, даже характер и психологию далекого предка, его окружение и быт, самое трудное – его язык, притом очень сильно искаженный русским переводчиком. Вот такая задача передо мною сейчас стоит, и я нахожусь в каком-то духовном смятении, как будто стою на перекрестке сотен дорог... Все для меня загадка! Может быть, зря я взялся за такую работу, где переводческое искусство сливается с научно-историко-этнографической и чисто лингвистической работой. Это мог бы сделать только Жәлил-ағай1 или Баязит-ағай2. Но их нет, а перевод нужен. Раз взялся за гуж – надо тянуть!.. Боюсь, что времени не хватит.
Первую неделю я ничего не делал, отдыхал. Оказывается, я очень устал с этим журналом3. Это я ощутил только сейчас, когда оторвался от него и как-то непривычно еще чувствую себя без него. Никогда еще так себя не отдавал ничему, как журналу. Каждая буква – это клетка моего мозга! Но этого, по-моему, никто не поймет, кроме меня самого. Сейчас он живой, имеет свое лицо, нрав и характер, имеет свой стиль и походку – может идти и без меня. Основное сделано, но какой ценой?! Это я ощутил только сейчас. Первые дни я просто не мог отоспаться: как только позавтракаю, тянет ко сну, после обеда опять клонит ко сну, и после ужина; как начинаю читать, глаза сами закрываются, и все первые ночи спал, как убитый, а утром меня всегда будил сосед Сулейман – киргизский поэт. И ел – не наедался. Я уж думал, что болею какой-то страшной болезнью – обжорством и летаргией... Вот что сделала из меня за два года моя «Дочь...» Но, слава Аллаху, я начал просыпаться вовремя и есть нормально, и мысль, кажется, вырывается из какого-то оцепенения... Появилась откуда-то бодрость, я начал заниматься физзарядкой. Старик из Татарии, ученый-фольклорист Хамид Ярми обещает еще научить меня китайской древней гимнастике...
1 Джалиль Киекбаев – ученый, филолог.
2 Баязит Бикбай – поэт, драматург.
3 Журнал «Башҡортостан ҡыҙы».
Вот такие мои дела, дорогая. Но ты не бойся, китайцем я не стану!.. И «культурную революцию» не совершу. Я лишь вхожу в свои берега, и вся весна в Переделкино возвращает меня в нашу молодость, я много хожу по лесу, вдыхаю запах влажной земли и хвойный настой сосен, слушаю пение птиц, как человек, к которому после контузии впервые возвращается слух... Как-то я совершенно по-новому воспринимаю эту весну, как будто впервые вижу ее, и жутко становится мне, когда приходит мысль: «Не последняя ли эта моя весна?..» И таким дорогим становится весь свет: все эти березы, яблони, сосны за окном, которые застыли в предвечерней мгле и в томительном ожидании первых клейких листьев, и этот последний крупчатый снег, под которым сочится последний ручеек, даже вечерний звон колоколов со стороны станции, и гул моторов с аэродрома, и взгляд дочурки нашей с фотографии, которая смотрит куда-то в сторону, а не на меня, хотя сидит она передо мной с бантиком в волосах... И подкатывает к горлу какой-то горячий комок, и наворачиваются слезы, когда я пишу эти строки...
Да, стареем мы, наверно, Надя... и поэтому все выглядит в новом свете. Чем дальше, тем больше я скучаю по детям. Поцелуй за меня Гульку мою, и Азамата, и даже Салавата можно. Хорошо, что они есть!.. Увидеть бы их на пять минут на экране!.. Ну ладно, хватит об этом.
Был я в церкви, слушал удивительный хор, но потом кое-как вырвался из толпы, народу – тьма! Удивительно: вся молодежь в церкви, хотя целый взвод милиционеров не впускает туда. Такого паломничества я еще не видел никогда. Вот так, чем дальше, тем больше верующих и пьяниц под Москвой. Странное сочетание!..
Был я еще в Колонном зале на юбилее – 40-летие Литгазеты, слушал удивительный концерт, и, конечно, больше всех поразил меня Аркадий Райкин. Слушать его по радио – это только четверть Райкина, а он весь – в мимике. Был у Ахияра, в МГУ, и нет у меня ни копейки... Обрадовал? Если сможешь, вышли телеграфом – 50 – 40 руб. И сто не мешало бы, чтобы продлить путевку заранее. Надо угостить и редактора, и переводчика. От этого зависит все. Аминь! Целую вас всех. Атай.
Надя, дорогая, пиши обо всем подробно, что дома, о ребятах, о Гуле. Как учеба, поведение? Как наши финансы? Что нового на работе?
12.05.69 г.
Надя, дорогая!
Писать тебе некогда. Я весь ушел в сказку. Работаю теперь днем и ночью. Рука даже ноет. Первые главы читал татарскому ученому-фольклористу Хамиду Ярми, который отдыхал здесь, он очень удивился богатству языка и моему знанию стиля народных повестей, отметил, что я нашел очень верный ключ и что совершенно не ощущается перевод, все воспринимается как первозданный оригинал. Я, конечно, сам тоже думаю так и стремлюсь к этому, но боюсь: не перестараюсь ли, не обвинят ли меня в вольности перевода. Но дословный перевод меня никак не может удовлетворить, получается все по-книжному. Что будет, то будет. Я уже весь освоился в природе народной фантазии и не могу отступить. Жаль, что времени мало. В первые дни я никак не мог работать – настолько устал, оказывается. Но теперь опять нарушаю режим, иначе вся работа будет едой. Кормят очень хорошо, но хочется есть по-домашнему, так хочется иногда картошки в мундире... Ешьте там за меня!
Листья распустились, вчера был дождь, гремел первый гром, и запахло свежими листьями берез. Березы стоят, словно в зеленом тумане, как балерины, покрытые зеленой вуалью. Соловей еще не поет – каждый день жду его трели, как будто от этого зависит все! Слишком запаздывает весна в этом году.
За газеты спасибо! Как дороги вести Башкирии вдалеке от нее! Очень соскучился по башкирским песням, ухожу иногда в лес, чтобы петь самому себе. Странные концерты, да? Все-таки без Башкирии мне не жить! Приеду домой 26-го, ко Дню Нашему. Жду каждый день денег. Всем привет, целуй ребят за меня. Очень соскучился. Пиши обо всем! Целую вас всех!
Атай.
Письма ребят получил, им напишу отдельно! Но как писать Гуле?!
17.05.69 г.
Надя! Сәләм!
Получил твое письмо – так повеяло домом, детьми. Захотелось хоть минутку поглядеть на вас, на ваше «житие» без меня и уйти обратно на месяц в свое долгожданное одиночество.
Я, оказывается, могу работать! Только нужно быть самим собой, без всяких редакций, без забот... Только что вошел в русло, а время мое кончается. Когда это повторится, не знаю. Как только берусь за Есенина, прет свое. Я меж двух огней. Это немного мешает, нервирует. Времени мало. Отдыхать я, конечно, не смогу – и, вообще, смогу ли я отдыхать когда-нибудь? Этого, наверное, и не дано.
В субботу и в среду хожу к маме – это ее очень трогает, вечером до ужина копаю в саду.
Переделкино нравится, как будто впервые ощущаю пережитые студенческие годы. Описать это трудно и некогда. Главное, конечно, природа, те тополя, сосняк, мост над речкой и «святой» колодец, запах влаги, черемухи, соловьи, кукушка. Я написал бы тебе целое послание, но на это уйдет весь день.
Письмо твое о детях, конечно, меня тронуло очень, и из лирики твоей можно написать целое стихотворение, но еще не прошла горечь, оставшаяся после отъезда. Пройдет, наверное, как всегда... Но мои годы тоже проходят, «самые лучшие». Вижу я тут стариков, и мне не верится, что я тоже буду таким. Не дай бог жить так долго и мучительно. Лучше сгореть на ходу!..
Целуй ребят, дочку за меня. Приеду 24 или 25 мая. Как получишь это письмо, пошли 40 – 50 руб. На дорогу, телеграфом. Думал, что у Ахияра будет. Но не было. Обещал послать, но не надеюсь.
Сижу у Чистых прудов и пишу тебе, поеду сейчас в свой скворечник.
Ну, всего хорошего!
До свидания.
24.06.69 г.
Надя! Родная!
Каждый день пишу тебе в мыслях, но некогда изложить на бумаге. Вся работа в редакции запущена, и весь мой отдых сошел на нет. Настроение ужасное, очень натянутые отношения с Катибой-апай1. И погода скверная, и с переводом дело идет очень туго, из института торопят.
Ребята в лагере хорошо отдыхают. Салават ходит каким-то начальником, довольным. Азамат сразу поправился. Гулю оставил в деревне, целый день играет, бегает с ребятишками. Когда провожали меня, не плакала, как это ни странно. У инәй было копченое мясо, питаюсь этим почти полмесяца. На базаре мясо уже 4,5!.. В магазинах одна свинина. С деньгами туго, сегодня пойду в Союз, книги лежат без движения, печатают учебники. Вчера звонила еще Рустамова2 и просила денег, не знаю даже, что делать. Тебе пошлю только с зарплаты 30-го числа телеграфом, наверно.
Салавату отнес курай, готовят концерт. Очень просятся в деревню. Может быть, после лагеря отвезу на 10 дней. Неплохо было бы продлить путевку в лагерь еще на один срок. Но это ты сама сделаешь, когда приедешь домой. Почему не пишешь, у тебя ведь много времени? Или «некогда»?
Ну, ладно, возвращайся скорей! Дома все пусто, хоть реви. Писал тебе какое-то сентиментальное письмо и порвал. Ничего, потерпим. Но мне кажется, что прошел целый век.
Привет Гале, «дяде Степе» и «нашей Тане», которая уже громко плачет.
Все ждем тебя, мамо! Целую!
Атай.
1 Катиба Киньябулатова – поэтесса.
2 Рустамова Р. С. – редактор журнала «Башҡортостан ҡыҙы».
29.08.75 г.
Дорогие мои!
Күп сәләм һеҙгә! Мин килеп еттем!..
В Москве две ночи ночевал у Ахияра. Очень хорошо встретил, сделал все для меня. Иначе 10 суток сидел бы в Москве.
Вот я в Самарканде, в первой столице Узбекистана, попал прямо на праздник урожая. Не описать!.. Вчера был в мавзолее Тамерлана, ознакомился с городом. Сегодня брожу по музеям. Командировку в Москве не продлили. На все житие – 75! Динису* писал, чтоб дал 50. Завтра улетаю в Душанбе. Билет заказан в обкоме.
Надя! Жарко! Где твоя прохлада?
Азамат, Гөлнара, с новым учебным годом вас! Целую.
Атай.
Динис Буляков – прозаик.
12.09.75 г.
Душанбе, ж/д вокзал Самарканд «Заравшан».
Дорогие мои!
Вот я и прощаюсь с Душанбе. Сейчас следующий поезд – отправляюсь в Чимкент, потом в Бухару. Дела свои закончил. Съездил на Нурекскую ГЭС, плавал по новому морю. Впечатления огромные. Все расскажу потом. Как вы там? Уже соскучился по вам. Скоро домой! Жарко! Целую вас всех!