Александр Филиппов. Костер в центре города

По зыбкому песку памяти опять отправляюсь вдоль побережья прожитых лет. На этот раз иду след в след за незабвенным Рами Гариповым. Странное дело, за туманом прошедшего времени стирается и улетучивается все несущественное, зато более рельефно и значимо вырисовываются главные черты – будь это какое-либо событие, внешний вид или же духовный образ близкого человека. «Большое видится на расстоянии», – сказал Есенин. Оно так и есть...
Рами Гарипов... Только одно упоминание имени его, взятое даже вне творчества, сразу же навевает печальные мысли, глубокие раздумья, душевные переживания – особенно в литературных кругах, в которых вращался поэт с детства.

Можно ли назвать прошлым те дни, когда рядом с нами ходил, улыбался, тихо и взволнованно выступал на собраниях Поэт с большой буквы. Минули, прошли ночи, когда он, забившись в уголок в тесной кухоньке, писал стихи, статьи, рецензии, переводил на башкирский язык мировую классику. Прошли, но не канули в Лету. Его дни и ночи – уже история. Не избалованный вниманием при жизни, не отмеченный никакими правительственными наградами, наоборот, теснимый, умышленно откинутый на задний план, многими упрекаемый в несуществующих грехах, Рами Гарипов продолжает жить среди нас, среди читателей, среди народа своими произведениями. И жив он в моей памяти.
Беру в руки его книгу. Перелистываю страницу за страницей, и кажется, что он жив и сидим мы с ним за тихой вечерней беседой, как прежде бывало.
Но его нет рядом, он давно ушел из этого мира, оставив башкирскому народу свой плач, свою боль, радость и раздумья. Его поэзия – исповедь народа. Она – зеркало эпохи, сгусток любви и мудрости народной, бессонные ночи в поисках звенящей строки.
Высок удел настоящей поэзии. Слепой Гомер наставлял прозревать незрячих. Злая улыбка Эзопа была острее кинжала. До гениальности простая суть Пушкина всколыхнула умы России, стала революцией в языке и первой искрой революции социальной.

Я небом был, паря под облаками,
Я был землей, когда ходил по ней,
Я был огнем, когда пылало пламя,
Я был водой, когда журчал ручей.

Рами Гарипов имел полное право так сказать о себе. Он с самой младости, еще бегая по тропинкам детства в родном ауле Аркаул, серьезно задумывался о судьбах Родины и Народа, о самом себе.

Наступит срок, оно все подытожит,
Когда уйду в нездешние края,
Я песни вам оставлю, и, быть может,
В них тайна вам откроется моя...

Сказав так, Рами Гарипов как бы повторил слова Достоевского о великом Пушкине: он оставил нам некую тайну, которую мы разгадываем. Главную тайну и того, и другого разгадать нетрудно, это – безграничная любовь к своему народу, языку, истории. В сущности, оба погибли преждевременно во имя этой жертвенной любви.
Мы с Рами ровесники. Он родился зимой, в феврале 1932 года, я – поздней осенью. Отец его Ягафар погиб под Сталинградом. В то грозовое время, когда Рами было чуть более десяти лет, матери Марьям-апе вручили медаль «За трудовую доблесть». Порою Рами носил эту медаль на лацкане своего старенького пиджака.
Когда сверстники спрашивали, зачем он цепляет материнскую медаль, он вполне резонно отвечал, что половина этой медали – его. Оно, пожалуй, и правда. Мать в ту осень во время уборки вручную сжала 20 гектаров то ли ржи, то ли пшеницы. А Рами вслед за нею складывал снопы в копешки. Собственной медали, чтобы была она не пополам с матерью, при жизни он так и не получил. Во все времена истинного поэта красят не те награды, что на груди, а единственная, данная ему отцом и матерью, награда эта – доброе, отзывчивое, талантливое сердце, болеющее за беды всего Мира.
Оглядываясь назад, вижу деревенского мальчонку с нацепленной прямо на худую рубашку медалью. И опять же вспоминаю себя – мальчишкой-пастушком. В первый послевоенный год в Доме культуры села Юмагузино было битком народу. Я знал, что там должны выдавать медали тем, кто во время войны работал в тылу. Ушли на это торжество мама с отцом. Я сидел у калитки, не решаясь бежать к Клубной горе, где стояла бывшая церковь, перестроенная и приспособленная под сельский Дом культуры – клуб, как тогда называли. Оттуда, с возвышенности, долетали до меня бравурные звуки духового оркестра, руководимого самоучкой Василием Гавриловичем Захаровым.
Я сидел у ворот и ждал, что вот-вот прибегут из клуба гонцы и позовут меня на торжество. «Наверно, вышла ошибка?» – болезненно думалось мне. Это случайность, упущение, что в списках награжденных нет моей фамилии: я же всю войну, с весны и до осени, пас колхозное стадо свиней. «Как же так произошло, – слезно трепетало в груди, – вон тетя Галя Витушина, соседка, совсем нигде не работала, а ей медаль выдают!»
Долго я сидел у ворот, так и не дождавшись гонцов из клуба. Отец с мамой вернулись поздно. Зажгли керосиновую лампу, я подошел к ним, подержал в ладонях две медали, полученные родителями, тихо спросил:
— А почему мне не дали? Я же тоже работал во время войны...
Отец объяснил:
— Сынок, ты же работал за маму – это она числилась на ферме свинаркой, а не ты...
Вот так я остался и остаюсь до сей поры неотмеченным Родиной медалью «За доблестный труд в 1941 – 1945 годах», хотя все эти годы, да и позднее работал в колхозе.
Как-то рассказал об этом инциденте Рами, он тихо, краешком губ улыбнулся:
— Обделенных на земле много... Настоящих Героев, кого обошли стороною даже после смерти, тоже много. Возьми нашего генерала Шаймуратова. Почему, думаешь, ему не дали Героя Советского Союза? Даже не копаясь в архивах, могу утвердительно заявить, что завистники частенько одерживают верх и даже перехватывают не им предназначенные почести и награды. Так произошло и с генералом Шаймуратовым...
Кто может знать сейчас, какими орденами, титулами, наградами одарил российский царь великого Пушкина или, скажем, Льва Толстого? Помним только из школьных учебников, что за богоискательство русский гений был предан церковью анафеме. Да и знать, наверное, не обязательно о писательских наградах, ибо, награждая при жизни литератора как своего верноподданного, царь мог ошибиться. Только время не ошибается... Оно оценило Рами Гарипова великой мерой – любовью народа.
Самой судьбой было уготовано, чтобы я с ним познакомился заочно: задолго до будущей встречи. А было это так. Я только что закончил девятый класс. В деревню на летние каникулы вернулся из Уфы мой товарищ Роберт Ремеев – сын нашего преподавателя. Он учился в то время в знаменитой школе-интернате для башкирских детей. Учился как раз вместе с Рами. Когда он узнал, что я пишу стихи, сказал мне, что у них в школе тоже есть поэт. Он закончил десять классов, и Союз писателей Башкирии направил его в Москву в Литературный институт им. М. Горького. Для меня все это звучало недосягаемо и возвышенно. Мне ли, деревенскому пацану, пасшему табун, пропадающему на тяжелой колхозной работе, мечтать о литературном институте!
Когда я уехал в Уфу и поступил в педагогический институт, разыскал адрес Рами и написал ему письмо. Он мне ответил. Так началась наша переписка. Помню, что в своих письмах он давал мне советы как писать, у кого учиться. Сколько было по-мальчишески светлой радости от того первого его письма! Красивым, каллиграфически четким почерком мой молодой собрат по перу писал, что рад завязать со мной переписку и готов, если требуется, консультировать меня по поводу стихов. Тут же, конечно, не откладывая, я отправил с десяток своих стихотворений на его суд. Через какое-то время получил от него толстенный пакет. С волнением, знакомым каждому начинающему автору, вскрыл его, бегло пробежал взглядом по строчкам, но понял, что одним махом послания этого не прочитать. Я был удивлен дотошностью, с какой анализировал молодой поэт стихи другого такого же автора, только оторванного от большого русла литературы. Это была целая лекция по теории стихосложения. Рами, не скрывая, разъяснил мне, что такая переписка должна нести в себе заряд полезности: мы должны учиться не только в художественных произведениях ярко излагать свои мысли, но и в обыденной переписке, то есть мы должны развиваться теоретически. Надо отметить, в литературном развитии жизнь в столице, общение с крупными писателями ему сильно помогли. В то время он успел оставить далеко позади башкирских своих сверстников, в том числе и меня. Сказывалось и то, что у нас в Юмагузинской школе не было в те годы хороших преподавателей словесности. И все свои познания в области творчества, как это ни парадоксально, я черпал у преподавателей физики и математики. До сих пор помню их и всегда благодарен им – физику Виктору Викторовичу Ясеневу, математику Владимиру Ивановичу Кузнецову, историку Эмме Шакировне Тухватуллиной. Они-то и были первыми моими наставниками не только в своих предметах, но и в литературе.
И вот уже на первом курсе института у меня появился новый наставник, согласившийся консультировать, анализировать мною написанное и быть как бы негласным посредником между мной и литературным институтом. Писал он мне довольно объемные послания. Очень жалею сейчас, что те письма, напоминающие скорее литературные трактаты молодого человека, за давностью лет во время моих переездов с места на место затерялись! В письмах Рами Гарипов больше излагал свое кредо, собственные взгляды на литературу, чем учил меня, как писать. Хотя и от наставничества не отказался. Какая жалость – утеря его писем! Но разве думали мы тогда, в молодости, о своем величии? Разве знал я, что со временем Рами навечно войдет в обойму классиков башкирской литературы?
Заочное знакомство с ним произошло стихийно и быстро, с какой-то юношеской страстью вспыхнула взаимная заинтересованность друг другом. Впервые я встретился с ним с глазу на глаз, когда он закончил институт и уже работал в Уфе, в одной из редакций. Я приехал из Кумертау, и мы случайно повстречались. Невысокого роста, чуточку сутуловат, с густой шевелюрой, с добрым и мягким лицом. Я подошел к нему, назвал себя. Он улыбнулся. Время было обеденное, мы захватили с собой кусок колбасы с хлебом и зашли в бревенчатый дом, где он жил с семьей. Эта первая наша встреча с такой же моментальностью, как переписка, не сблизила окончательно. Потребовались десятки встреч, разговоров, споров-пересудов, покуда мы не выяснили основных своих глубинных качеств – и человеческих, и творческих. Только после этого, помню, Рами предложил мне несколько стихотворений для перевода. Опыта переводческой работы в то время не было, я блуждал в потемках, и стихи оказались тем оселком, на котором я пытался отточить лезвие нового для меня дела. Первые опыты явно не удались, но в каких-то газетах их все-таки опубликовали. И это говорило отнюдь не о слабой взыскательности Рами, а о его человеческом качестве: пожалел своего товарища, авось в будущем еще удастся перевести получше.
Действительно, позднее были и удачные переводы. Здесь следует отметить, что долгие годы ему не очень-то везло с переводчиками. Те, кто знал башкирский язык, по всей вероятности, во время знакомства с поэзией Гарипова были в буквальном смысле очарованы образностью его строк, попадали под гипнотизирующую власть яркой образности, а потому во время перевода не могли ни на запятую отойти от оригинала. Русские варианты получались блеклыми, вялыми и, по существу, далекими от подлинника. Те же, кто переводил по подстрочникам, не чувствуя и не улавливая духа и самобытности звучания и красок авторской речи, далеко уходили в сторону. Стихи тоже получались какими-то неживыми.
По-настоящему добротных переводов Р. Гарипова не было прежде, нет и сейчас. Переводчики, заблудившись, как в лесу, в сочной образной структуре, еле-еле выбирались из-под его густой поэтической кроны на поляну. Но эта поляна со скошенной травой и цветами была уже не его – не гариповская. Хотя кое-где зеленела свежая трава, но все чаще встречались на поэтической поляне репейники строк, переведенных с башкирского на русский язык.
Давным-давно как-то Рами дал мне переплетенную им самим рукопись подстрочных переводов. Перелистывая ее сегодня, я четко улавливаю, что большинство подстрочников намного интереснее, чем переводы, они ближе, доступнее, сердечней. В них – биение сердца самого Рами.
Только после смерти по-настоящему удачно переводили его стихи Дим Даминов и Сергей Северцев, хотя у последнего переводы тоже несколько рафинированы и лишены обилия красок, образов, музыки.
Не могу вспомнить, кто был с нами на встрече со студентами Башгосуниверситета, но после небольшого традиционного застолья в студенческом общежитии мы с Рами оказались вдвоем в парке имени Матросова, не считая прихваченную с собой третью попутчицу – четвертинку водки. Мы уселись у подстриженного кустарника прямо на траву. Стояла несусветная жара начала лета. Не знаю, с какой стати мы набрали сухих веток, залежалой листвы и разожгли подле асфальтированной дорожки настоящий, не по городским меркам костер.
Жара, повторяю, стояла страшная, и пить столь уважаемую нами гадость нам не хотелось.
— Эх, сейчас бы пива! – вздохнул Рами. – Жаль, денег нет.
А рядом с парком стоял знаменитый на всю Уфу дом, в котором проживали в основном люди искусства и культуры – писатели, артисты, композиторы, ну и, конечно, чиновники республиканского масштаба. Отсюда им до рабочего места – шаг шагнуть. Через дорогу – обком партии и Совет министров.
— Слушай, Рами, – предложил я идейку, – сейчас я быстренько сбегаю в тот дом, у кого-нибудь да раздобуду на пиво. Обошел я несколько квартир, но деньгами обзавестись не смог. Что взять с. бедной творческой интеллигенции в основном пенсионного возраста?
Ничего не поделаешь, пришлось распечатать поганую четвертинку стерлитамакского разлива. С брезгливостью отпили по глотку. И вдруг откуда ни возьмись – перед нами предстал молодой, как и мы, даже моложе с виду, – милиционер.
— Вы что здесь расселись, хулиганье! – прикрикнул он на нас. – На рыбалку, что ли, пришли? – сказал и в первую очередь отобрал важную улику нашего криминала – початую четвертинку. – Пошли в милицию протокол составлять. Суток десять влепят вам за костер в центре города.
Мы стали упрашивать молоденького милиционера простить нас. И я невольно признался ему, что мы – поэты, встречались со студентами и случайно оказались в парке. Указал рукой на памятник Герою Советского Союза Александру Матросову и вдохновенно прочитал строфу из недавно написанного стихотворения:

Вот он, автомат, висящий косо,
Вот она – граната под рукой.
Если бы не встал сюда Матросов,
Встал бы я иль кто-нибудь другой.

Произнес и тут же добавил, кивнув подбородком в сторону тихо стоящего рядом, растерянно моргающего ресницами Рами:

— А это известный всей России поэт – Рами Гарипов.
— Разве? – округлил удивленные глаза милиционер. – Я знаю его, точно – это он.
Молоденький страж порядка отпустил нас восвояси, вернув початую стеклянную тару.
Мы затушили костер. Рами плеснул на него немного водки, сказал:
— Костер умрет, но мы, Саша, должны надолго запомнить его...

Встречались мы с ним довольно часто. Бывали вместе на выступлениях перед читателями. Виделись то в Союзе писателей, то в редакциях. Бывало, встречались и просто так, поговорить, поделиться мыслями, мнениями.
Однажды мы встретились с ним около сквера Маяковского. Была зима. Стоял жгучий мороз. Мы зашли в магазин, купили на жидкие наши рубли водки и на выходе из магазина чуть ли не нос к носу столкнулись с директором книжного издательства Нурисламом Нуретдиновым. Рами дернулся в сторону, я за ним. Мы свернули во двор. А когда Нурислам прошел мимо, не заметив нас, мы спустились в подвал старого двухэтажного дома. Оказалось, там была котельная. С холода – и в жару... Кочегар в замызганной робе приютил нас, дал стакан, кусок черствого хлеба.
— Какое милое совпадение, – обратился Рами к кочегару. – Мои школьные годы тесным образом переплетались с теплом и уютом котельни. – Он посмотрел на меня и стал вспоминать те далекие годы, когда учился в школе-интернате, носящей ныне его имя.
Интернатовские ученики жили на всем готовом, на государственном коште. Правда, порою из дома присылала мама немудреные гостинцы или немного денег. На них Рами покупал книги, благо они были тогда сравнительно дешевыми. В интернате жизнь строго очерчена рамками расписания. Вечером после отбоя в классах и спальнях отключалось электричество, и Рами с книжкой под мышкой отправлялся в кочегарку, где в укромном уголке еще долго-долго, до поздней ночи, а то и до утра, читал книги. За свою начитанность, как мне говорил позднее мой земляк, помощник Президента Башкортостана Урал Насырович Бакиров, учившийся в том же интернате, Рами все называли «Бабаем» – дедом, значит. С ним даже советовались, что редко бывает среди мальчишек, с мнением «Бабая» считались.
В теплой котельной мы опять разговорились о стихах, о переводах. В то время Рами только что закончил переводить на башкирский язык стихи Сергея Есенина и Омара Хайяма. По-видимому, переводы были настолько близки ему, что, впадая в азарт, он начал доказывать мне и этому подвыпившему кочегару достоинства своих переводов.
— Я переводил не только от души, но и старался передать, кроме их духа, буквальную строфику – размер к размеру.
Когда он закончил, я тоже «в отместку» прочитал ему несколько своих новых стихотворений. Я ждал ответной реакции, очень хотелось услышать слова одобрения. Поэт молчал. Глаза его лучились, легкая ироничность – подобие мягкой улыбки – зыбко обозначалась на устах.
— У нас в Башкирии, – сказал он, – есть хорошие русские поэты, очень мне по душе Геннадий Молодцов, Станислав Сущевский, Эдуард Годин. Как ты относишься к ним?
Все трое, кого он назвал, были моими закадычными друзьями, их стихи, естественно, я знал назубок. Но не они же читали ему сейчас свои строки, я же читал! Из наших сверстников среди пишущих стихи и прозу более серьезного человека я не встречал, и потому ждал от него какого-то отклика, сказать прямо – похвалы.
Поэт продолжал молчать. Лишь подвыпивший кочегар вздыхал и охал, потом невнятно вымолвил:
— Ничего себе, злые стихи... Хорошие...
Я посмотрел Рами в глаза и заметил, что в них не было ни намека на обычную холодноватую строгость, в них лучились теплые искорки уважительности к своему собрату. Я понял, что это и есть его ответ-отзыв о моих стихах. Сказал ему:
— Рами, как бы тебя ни шпыняли, какую бы хулу ни возводили вокруг твоего имени, но больно-то не расстраивайся. Посмотри, каждую твою вышедшую книжку анализируют, публикуют рецензии, и все твое творчество оказалось под прицельным вниманием ученых-литературоведов...
— И под бдительным прицелом властей, – улыбнулся хитровато он.
— Ну да, ну да, – продолжил я. – Тем не менее твои стихи не только знает народ, но о них пишут в газетах, журналах... Самое страшное, когда о тебе молчат, когда у тебя выходят книги, и ты знаешь, что это настоящие книги, но о них не вспоминают, как будто их нет вовсе, – сказал я с прямым намеком на себя. – Вот когда надо быть мужественным. А ты какого-то директора издательства испугался, – упрекнул я его. – Кстати, почему?
— Тебе нечего бояться, у тебя книги как-никак выходят, а у меня в издательстве сейчас лежат целых шесть рукописей, в том числе и эти переводы, о которых говорю. И ни одна книга не идет... Потому и не терплю его. К тому же, увидит еще, что мы с бутылкой идем – придерется, у него отговорка будет, – зло ответил Рами.
— Напрасно ты его костеришь. Нурислам – парень неплохой, прямой и принципиальный, – возразил я. – Может, ты к нему подхода не нашел?
— Не знаю и знать не хочу! Я вообще не умею искать эти подходы. Честно признать, из-за того, что мои стихи среди всей серости и пустоты резко выделяются, меня все клюют и клюют, особенно в обкоме партии. В каком-то глупом национализме обвиняют. А если до конца быть честным, то надо заметить, что национальные проблемы придумываем мы сами, наш брат писатель. У доярок на ферме, у слесарей на заводах нет этой проблемы. Там все работают и все одинаковы, хотя каждому человеку не грех любить свою культуру, язык, историю. Без них нет народа! И какой я, по сути, националист, даже жена у меня, Надя, – украинка. Конечно, из-за любви ко мне, к моей работе, чтобы лучше знать о том, что я пишу, она познает башкирский язык: хорошо говорит и поет песни по-башкирски.
В то время Рами остался без работы. Ходил от редакции к редакции, места нигде не было. А вполне возможно, редакторы просто побаивались из-за обкома брать его на работу. Специально по этому поводу я ходил тогда к секретарю по идеологии Тагиру Ахунзянову. На мои доводы он ответил:
— Я за это зарплату получаю! К тому же, прочитай стихи наших молодых поэтов, у них же вся поэзия конюшней пропахла: кругом тулпары и акбузаты.
На мои доводы, что у Рами есть семья, трое детей, секретарь обкома довольно резко сказал:
— Все вы носитесь с Гариповым, как клушки с цыпленком. А он вряд ли достоин такого к себе отношения. Даже старушка Зайнаб Биишева вечно кудахчет над ним: «Ой, талант! Ой, гений башкирский!»
Я чувствовал по оборонительному голосу Ахунзянова, что он оправдывал себя, хотел хотя бы чем-то отгородиться от всех нападок на поэта, от всех несправедливостей со стороны власти и своего же писательского окружения в лице Правления Союза.
В противовес многим своим собратьям, ради куска насущного хлеба мне приходилось частенько писать лозунговые стихи для газет. Я всегда сознавал, что они с точки зрения высокой литературы не представляют собою никакого интереса. Однако хотелось, чтоб промелькнуло в газетах твое имя, и была к тому же, хотя и копеечная, но добавка к семейному бюджету. Действительно, в Башкирии меня знали как поэта намного шире, чем моих сверстников из русских писателей. Книги мои выходили редко, а у вышеназванной троицы – тем более. У Сущевского и Година, к примеру, вообще не было издано ни единого сборника стихов.
И вряд ли Рами Гарипов знал мое творчество, ибо я, в силу многих обстоятельств, книг своих почти никому и никогда не дарил.
Те, кто немного помоложе, такие как Равиль Бикбаев, Тимер Юсупов, Ирек Киньябулатов, мой душевный друг Газим Шафиков, относились к нему как к некоей божественной святости.
Поэты постарше – Хаким Гиляжев, Назар Наджми, Муса Гали и даже сам Мустай Карим – посматривали на него как бы свысока, ревностно оценивая его буйство красок, раскрепощенность слова, доверительно-ручейковый напев, а порой оркестрово-мощное звучание гариповской поэзии.
Я же, по-видимому, оттого что слишком уж будничными были наши встречи, глядел на него спокойно, без лишних эмоций, хотя постоянно, и не только здесь, в котельной, читая ему что-либо из новых стихов, ожидал похвалы – как от мэтра, классика, стоявшего выше меня на две головы. Читал кое-что из «крамольного», стихи, о которых от других я слышал немало восторженных откликов. Но похвалы из чистейших его уст не дождался!
Друг мой по творчеству, ровесник и страдалец по жизни скуп был на слова, и мне казалось, что он, кроме газетной моей чепухи, не знал моего творчества, а огульно хаять или хвалить у него не поднимался язык.
— У меня в котельне, – серьезно сказал кочегар, – не одни вы приют находите, здесь бывают порой начальники куда повыше писателей! – И еще серьезнее, по-видимому, чтобы показать свою необыкновенную эрудицию, добавил: – Говорят же, что даже сам Максим Горький из кочегаров вышел... А каким большим писателем стал!
Рами внимательно слушал не только меня, но и этого, в замасленной телогрейке человека, подрабатывающего у печи, за жидкие рубли к своей скудной пенсии. Эту черту характера Рами точно подметил Газим Шафиков, указав на его «умение слушать собеседника, уважать чужое мнение, мысли, если даже все это – чушь собачья!».
Кочегар открыл дверцу топки, кинул в нее совковой лопатой порцию угля. Печь осветилась свежим пламенем.
— Я люблю смотреть на огонь, – сказал Рами. – В этом горении – энергия и сила, какая-то тайна... Когда гаснут звезды, когда затухают очаги в домах или костры в поле – вместе с огнем погибает жизнь... Без пламени в душе нет поэта, – сказал и обратился ко мне. – У тебя же горит-полыхает все внутри, искры так и брызжут наружу, так что особой похвалы не жди от меня. Кидай в топку поэзии больше угля, как вот в эту топку! И больше стихов, как в твоей «арестованной» книге «Горсть земли».
На сердце немного полегчало. Коль он знает этот мой злополучный сборник, значит, читал мои стихи. Значит, они в его духе.
Навсегда врезалась в память и другая встреча. Помню, долго я бился над поэмой «Поэт и конник», где через образ Салавата Юлаева делал попытку изобразить, показать, найти, наконец, глубинную взаимосвязь борца за волю и поэта. Какие-то обрывки, еще не совсем оформленные, несколько лет лежали без движения в письменном столе. Время шло, я ждал чего-то, медлил, поэма не двигалась с места.
И вот зимой, перед самым Новым годом мы встретились с Рами на улице. Был он, как всегда, озабочен, не давали ему покоя различные идеи и планы новых начинаний то в переводах классиков мировой поэзии, то в литературоведческих исканиях. Ему явно хотелось поделиться с кем-то своими мыслями. И мы зашли к нему домой. Чай я вызвался заварить сам, объяснив ему, что по этому делу я большой мастак.
Мы долго сидели той ночью. Я уходил от Рами одухотворенным, уносил с собой не только теплоту его дома, но и новый сборник стихов «Песня жаворонка» с автографом: «Саше, в память твоего чая. Рами. 12 декабря 1964 года».
Придя домой, глухой ночью я вдруг почувствовал неодолимое желание вернуться к черновикам неоконченной поэмы о легендарном герое башкирского народа Салавате Юлаеве. Эта встреча, я понял, дала мне ту нужную искру и завершающую мысль, которые долго не приходили ко мне. Тут же сел за стол, и к рассвету финал поэмы был готов, он так и начинался с реальной детали: «Я нынче гость башкирского поэта...». Так что Рами Гарипов был непосредственно причастен к поэме «Поэт и конник». Финал ее был навеян нашим чаепитием.
При жизни мы мало дарим друг другу радости. Положенное, бывает, начинаем воздавать только после смерти. Многое осталось незамеченным в творчестве Гарипова. Я уверен, что башкирские критики и литературоведы со временем детально изучат и проанализируют его наследие. Рядом с его фамилией будут поставлены громкие и, вероятно, заслуженные эпитеты.
Рами Гарипов принадлежал к числу немногих поэтов, которые любое движение души сверяли с историческим прошлым своего народа, с его большим нетленным духовным наследием. Он пытался на гребне общенациональных достижений увидеть и осязаемо показать читателю самое нужное звено в неразрывной цепи, связывающей прошлое с настоящим. Дух интернационализма, выпестованный эпохой и собственным ощущением исторического прошлого башкирского народа, всегда был в сердце поэта, в лучших его стихах.
В литературе всегда так: чем теснее связь поэта со своим народом, тем он более интернационален, тем он ценен, понятен для других народов.
Сейчас многие и много, с избытком говорят об оппозиции Рами к власти. Вряд ли он был таковым, это власть была в оппозиции к своему народу – всегда, испокон веков. Выдавали «на гора» массу красивых лозунгов, призывающих к труду и экономии, а на самом деле выгребали у трудового народа последнее зерно, шныряя по сусекам.
Людям, поднявшимся на высоты власти, жить и работать надобно с оглядкой на вечно страждущий народ – свою паству. Поводырь должен быть зрячим, коль слепого ведет за собою по дороге. Что-то частенько нынешние правители любого уровня стали выдавать себя за поводырей, за наставников паствы, будучи близорукими или духовно вовсе слепыми.
Как раз настоящим поводырем был поэт Рами Гарипов. Его поэзия – исповедальный глас народа.

Смерть его была столь неожиданной и нелепой, что я долго еще не мог свыкнуться с мыслью, что его нет среди нас. Умер поэт, и начались разные разговоры-пересуды вокруг его имени. Те, кто только вчера уничижительно шипели в его адрес, стали в одночасье его большими друзьями. Вокруг талантов всегда крутится всякая шелупонь. Так было при его жизни. А уж после смерти и говорить не приходится. Кто только не пытается примазаться к славе поэта!
Рами не икона. Оставил свой собственный, неповторимый след в башкирской литературе. А вот в жизни, позволю себе не согласиться с «посмертными» его дружками, был он вполне обычным человеком. Может быть, скромности было поболее, чем у других. Сегодня из него делают некое эфирное «облако в штанах». Смею заверить, безобидным ангелочком Рами Гарипов никогда не был. Когда следовало, он умел дать достойный отпор своим обидчикам. Много раз я сам был свидетелем тому. Он не любил закулисных интриг, и потому на писательских собраниях, когда было нужно, клеймил позором увертливых и лебезящих перед начальством «мастеров пера», «инженеров человеческих душ».
К Мустаю Кариму, например, тянулись все от мала до велика, в основном за помощью – кому одно нужно, кому другое. Лично я тоже обратился к нему, но случилось это всего один раз. В 1975 году купил я «жигуленок», а гаража нет. Неожиданно встретив Мустая на парадной лестнице правительственного здания, что находилось на Советской площади, попросил Народного поэта, известного всей стране, о помощи – заполучить гараж.
— Саша, ты же теперь сам – личность, так что и действуй самостоятельно.
Вот такими многочисленными мелочами досаждали Мустая разного рода просители. С того момента я стал ограждать живого классика литературы от назойливых и настырных. Даже многие рукописи стихов, присланные ему для отзыва-отклика, он переправлял мне с просьбой ответить авторам. В основном, конечно, с такими рукописями обращались к нему всевозможные бездари.
Рами в этом отношении отличался от Мустая Карима. К нему тянулась молодежь или же его сверстники-бессребреники. Кроме творческого совета, он ничем помочь не мог. Сам – гол как сокол, да и у власти не в почете.
У всех, знающих его, он остался в памяти тихим, застенчивым, не умеющим защитить себя при случае. Но это только со стороны так казалось. Те, кто знал его поближе, были убеждены в обратном. Да, он тихий, застенчивый. Его внутренняя энергия не вырывалась в показную горячность, она уходила вся без остатка в стихию творческих исканий и всплесков. Но за себя, коль надо, тоже умел постоять достойно. Случился, помню, в Стерлитамаке неслыханный скандал, дошедший до драки. В гостиничном номере секретаря правления Союза писателей Вазиха Исхакова мы сумерничали после литературного вечера в педагогическом институте. Я ушел поздно ночью к себе в номер, а утром узнаю, что Рами в прямом смысле подрался с Вазихом Исхаковым.
Шуму было много. Влетело в обкоме партии Вазиху, ибо Рами в то время нигде не работал. А так как в членах КПСС он никогда не состоял, то и спросу с него по партийной линии – никакого. Но кольцо отчуждения его от издательства, газет и журналов сжалось еще теснее.

После его смерти прошло, пожалуй, поболее десяти лет, когда мы вчетвером собрались в Белорецк: два русских писателя – я и Геннадий Молодцов, два башкирских – Асхаль Ахметкужин и мой друг Фарит Исянгулов. К нашей печали Фарит Ахмадуллович по какой-то причине в аэропорт не подоспел. На днях, когда я покупал билеты, он мельком говорил, что на секции прозы должны обсуждать его новый роман.
Итак, втроем мы оказались в городе башкирских металлургов – в гостях у местного краеведа Романа Алферова. Он давно уже подбивал меня навестить Белорецк и самолично назвал писателей, какие были ему по душе. Повыступаем, мол, среди горожан день-другой, уговаривал он меня, почитаем стихи, а потом махнем на рыбалку к старинному селу Каге, где у него есть рыбный прикол, и где ждет нас в шалаше на берегу Агидели с готовой рыбкой давний его приятель.
Так и сделали, из Уфы самолетом – в Белорецк, оттуда автобусом – к Каге.
На берегу горел костер, подле которого в ожидании гостей копошился расторопный старик-башкир, имя которого по истечении времени позабылось. Расположились буквально рядом с шалашом. Похватали удочки и побежали к реке, в надежде тут же наловить мешок рыбы. Низенький Гена Молодцов ползал по перекату, добывая пескариков и плотву. Высоченный, очень красивый лицом Асхаль Ахметкужин не рыбачил, а сидел на берегу у костерка с алферовским приятелем, живущим здесь в шалаше с самого начала мая-месяца. Год назад ему из-за раковой опухоли отхватили хирурги половину желудка, и врачи посоветовали питаться свежей рыбой. Асхаль, никогда не бывавший в этих краях, выуживал из старика сведения о старинном селе Кaгa, где еще в дореволюционные времена работал гвоздильный завод, где, по слухам, побывали когда-то Емельян Пугачев с Салаватом Юлаевым. Асхаль расспрашивал старого башкира, а тот, наоборот, все перебивал Ахметкужина и все допытывался – почему не приехал Фарит Исянгулов. Но, в основном, задавал вопросы касательно жизни уфимских писателей.
Мы, несчастные рыбаки, так и ничего не поймали – одну мелюзгу. Старик-прикольщик вытянул из протоки садок, кинул на траву с пяток крупных голавлей и щук.
— Давай уха будем варить, – нарочито на башкирский лад сказал он, хотя по разговору было сразу же заметно, что русским языком владеет вполне, говорит почти без акцента. Кстати, в этих краях горной Башкирии – прекрасная и давняя традиция: многие русские неплохо говорят по-башкирски, а башкиры все сплошь – по-русски.
Я подкинул в костер дровишек и поставил на огонь ведро с картошкой, луком. Когда вода забулькала, кинул в кипяток рыбу. Снимая с таганка готовую уху, плеснул в ведро немного водки.
— Искандер, зачем добро портишь? – упрекнул Асхаль. Он всегда, даже на официальных каких-либо мероприятиях называл меня Искандером.
— Это же древний рецепт рыбаков, – пояснил Молодцов. – Но сам я есть такую уху не буду – мне алкоголь противопоказан, буйным становлюсь, – признался со смехом он. – И всем не советую...
Я налил себе в алюминиевую чашку ухи, благоухающей всеми запахами самой природы. Как ни странно, первым ко мне присоединился послеоперационный больной.
— Ох, хороша уха, шибко хороша! – покряхтывал старик. – У меня весь рак желудка пропал, когда свежей рыбой питаться стал...
Разморенные горячим солнцем, вкусной ушицей мы блаженно лежали вповалку на траве в тени берез и сосен.
— Искандер, – по-асхалевски обратился ко мне старый башкир, – к нам сюда давно как-то приезжали из Уфы писатели и со смехом рассказывали, как вас с Гариповым милиция прихватила. Будто бы вы в центре города, прямо на асфальте под окнами Совета министров и обкома партии костер развели, водку пили и стихи читали прохожим.
Боже мой, подумалось мне, вот что значит молва людская: даже сюда, в дикую уральскую глухомань долетают отголоски склок, неурядиц и небылиц, витающих над головой выдающегося Поэта!
Его десять лет нет среди нас, а слухи все еще шумят, разлетаются, как эхо в ущелье: один раз крикнешь – сто раз откликнется, пока не замрет у далекой крайней скалы.
Я отлично осознал, что в этой ситуации мое имя параллельно с ним склоняли только из-за случайности нашей встречи в парке.
— Что бы ни болтали люди о Гарипове, – продолжал говорить старик-башкир, – все одно он для меня был и остается самым большим поэтом. Он – акын нашего времени.
Вот она, высшая оценка творчеству, да и самой жизни писателя, подумалось мне.
Мы, оторванные от цивилизации, блаженно отдыхали, когда заметили, как с противоположного берега к нам направилась лодка-плоскодонка. Кто-то торопливо налегал на весла. Приблизившись к нашему берегу, лодочник крикнул:
— Александр Филиппов кто будет?
Услышав мой ответ, он продолжил:
— Из Белорецка позвонили – в Уфе умер ваш друг, просят срочно возвращаться.
— А кто? – встревоженно спросил я.
— Не расслышал фамилию, сказали, что писатель какой-то, ваш близкий друг.
Ужасом и непонятной тоской обуяло мою душу. Кто же это? Скольких уже талантливых, красивых – и старых, и молодых – пришлось похоронить мне! Мы быстро, все разом, не считая старика-башкира, похватали немудрящие рыбацкие снасти и на попутке умчали в Белорецк. В горкоме партии назвали имя: умер Фарит Исянгулов.
Я не выдержал и заплакал...
На похороны, мы все трое, успели. На мусульманском кладбище, похоронив Фарита, я одиноко прошел мимо тесных оград к самому краю обрыва, уходящему круто вниз, на то место, где покоится незабвенный Рами. Он умер в сорок пять лет. В буранном феврале. Разница у него в датах рождения и смерти всего 8 дней. Хоронить его мне не довелось – я в то время был в Подмосковье, в Доме творчества. И никто из Уфы не соизволил сообщить, как позвонили в Белорецк о смерти Фарита Исянгулова, с которым долгие-долгие годы не только дружески общались, но и работали в аппарате Союза писателей, сидели в одной тесной комнатушке.
Вспомнилось, как по прошествии некоторого времени мы с Фаритом навестили могилу Рами. Памятника еще не было. Мы принесли с собой ветви буйно цветущей сирени, положили на землю. Фарит посмотрел на меня. Глаза его были полны тоски и печали.
— Кто следующий? – грустно он.
— Дай Бог, чтоб не мы, – ответил я.
Не сбылись мои слова. Один стою у могилы Рами Гарипова и шепчу молитвенно строки стихов:

Глухари в тайге токовали:
Такова ли жизнь? – толковали...

Умер Фарит в одночасье: не болел, не лечился, сходил в баню, попарился, пришел домой, включил телевизор, прилег на диван – и все. Смерть Рами была тоже неожиданной, но куда хуже, чем у Фарита. Сердечный приступ застал его дома. Пока вызвали нашу «хромающую на все ноги» «скорую помощь», пока она, спотыкаясь на каждой кочке, добралась до больного, пока везли его в больницу – поэт страдал от сердечной боли. А в больнице, привыкший к человеческим трагедиям, медперсонал заставил его тащиться по крутым лестницам на верхние этажи.
Немало всяких домыслов о его гибели долго передавалось неприязненным шепотком из уст в уста. Рами Гарипову даже умереть спокойно не дозволили!
Будучи еще студентом, я тихо читал близким друзьям:

Незаметно пролетело воскресенье,
Года три тянулось бы по мне.
Не повеситься ли, как Сергей Есенин
В «Англетере» ночью на ремне.

В те далекие времена эти строки не вызывали во мне никаких сомнений. Все мы уверовали в официальное утверждение, что Есенин повесился в той злополучной гостинице. Это уже потом появилось множество документально подтвержденных фактов о заранее спланированном убийстве великого русского поэта. Много об этом писал наш земляк из Зилаира поэт Валентин Сорокин.
Как тот костер, зажженный нами в центре Уфы, рядышком с памятником Саше Матросову, сгорел Рами Гарипов.
Многие сейчас поговаривают, что быстро догореть ему помогло окружение – наподобие того подошедшего к нам милиционера.
Но коль присмотреться взором и уловить душой, во многом мы были повинны сами, что не смогли до конца реализовать свои таланты. Милиционер-то просто сказал, а костер, не успевший разгореться во всю силу, мы потушили тогда собственными руками.
Из разговоров, какие мы вели в те действительно суровые годы, хорошо знаю, что вместе с выдающимся Поэтом ушли в небытие многие-многие его задумки, планы, мечты, вплоть до художественных открытий, зыбким туманом обозначившиеся на горизонте сознания, но не перенесенные образными словами на бумагу.
А незаписанное слово – умирает.
Сейчас все, кому не лень, рисуют его образ как страдальца, гонимого властью, как опального поэта. А было не совсем так... Он избирался членом Правления Союза писателей, входил в редколлегии журналов, включался в представительные делегации, выезжающие на Дни литературы. Конечно, этого внимания было слишком недостаточно. Всегда, при любой возможности кто-нибудь да вставлял ему палки в колеса.
Если поэзия – памятник Поэту, то пьедесталом служит сама его личность. О творчестве Р. Гарипова говорено много и еще больше будет сказано в будущем. Я же говорю о личности поэта, которая была как раз пьедесталом, основой, фундаментом его высокой поэзии, всего творчества.
В советские времена было очень модным говорить об общественно-политическом лице писателя. Я и сам, занимая кое-какие посты в аппарате Союза писателей, не единожды упрекал сотоварищей в отсутствии у них гражданских позиций, общественно-политической активности.
Ныне думаю, некоторые из наших товарищей не вылезали из-за трибун, сотрясая воздух идейно правильными словесами, но общественного лица, гражданственности так и не приобрели. Рами же не был трибуном, читал стихи, повторяю, тихим голосом с хрипотцой, не слишком артистично, статей политических не публиковал, однако же свое неповторимое лицо гражданина у него было всегда. Само его творчество создавало общественно-политический облик Поэта.
Духовный мир его был настолько высоким, что при жизни о тайнах его души не знал никто, кроме жены Нади и, может быть, ближайшего его друга – поэта Равиля Бикбаева, с которым, как знаю я, Рами душевно делился не только творческими делами, но и своими потаенными мыслями.
Рами зарабатывал скудные гонорары, нес мелочишку домой. Он был беден совсем по другим причинам, нежели бездарные, нигде не публикуемые поэты.
Конечно, в семье все бывает. Троих ребятишек-то кормить надо, обувать, одевать. Надя порой обижалась на мужа, но всегда осознавала, что она «вынянчивает» не какого-либо рядового муженька-поэта, а одного из самых талантливых из тех, кои вращались всегда подле их дома.
После смерти Гарипова на жену поэта Надю обрушились потоки недобрых слов и болтовни, на уровне кухонных перешептываний. Ее винили во всех тяжких грехах, каких не было и в помине. Наоборот, сегодня во многом именно ее заслуга в том, что читатель может широко ознакомиться с творчеством поэта. Это она сохранила все до последней строчки, что было им написано. Она привела его рукописные творения в божеский вид, многое успела опубликовать, и многое предстоит обнародовать в дальнейшем. И теперь, когда в каких-либо кругах заговаривают об их взаимоотношениях, я возмущенно вступаюсь за Надю.
Года два тому назад академик, профессор, башкирский писатель Гайса Хусаинов занес ко мне в редакцию газеты пространное письмо-пасквиль, подписанное, к сожалению, некоторыми другими уважаемыми людьми. В нем было много сказано о якобы неблаговидных деяниях Надежды Гариповой.
Прочитал, недоуменно покачал головой и вспомнил все те добрые слова, сказанные Рами о своей жене. Действительно, ей же надо было тянуть тяжеленную телегу житейских будней. На плечах – трое детей, да и поэты, признаться по совести, люди хоть хорошие, но как мужья – зачастую не очень. Нет у многих из них хозяйской жилки. А Рами вообще выделялся среди всех нас – у него в голове была только литература, стихи. Не случайно же сами поэты говорят о своих женах, что они памятника при жизни заслуживают. Надя в этом плане – не исключение.
Троих детей она поставила на ноги, все они твердо ступили на жизненную дорогу и достойно несут по ней доброе имя своего отца. Старший, Салават, закончив техникум, уехал в Мечетлинский район, от простого мастера дорос до начальника узла связи. Оттуда его перевели в город Учалы на такую же должность. Закончил университет. У него много всевозможных поощрений по службе.
Азамат закончил художественно-графическое отделение педагогического института. Художник, преподает в школе. Берет заказы в книжном издательстве на оформление книг, в том числе и книг отца.
Вот как отзывается об Азамате Гарипове блестящий уфимский живописец Виктор Васильевич Кириченко:
— Он – замечательный рисовальщик, ученики его обожают... И вообще он нравится мне целиком как человек. Любит музыку, играет на гитаре, импровизирует, неплохо поет. Мне как художнику интересны его выразительные, острые глаза. Черные-пречерные, их трудно написать. Но руки чешутся создать его портрет...
О Гульнаре у меня особое слово. Дело в том, что она училась в музыкальной школе при институте искусств, где английский язык преподавала моя жена – Лира Хафизовна. Она не могла нарадоваться на дочку Рами Гарипова. «Это исключительно хорошая девочка, – говорила мне Лира. – Такой мягкий, отзывчивый, добрый у девочки характер. И учится прекрасно».
Гульнара Гарипова закончила институт искусств, фортепианное отделение. Сама стала преподавателем, работает в музыкальной гимназии им. Г. Альмухаметова.
Дети Рами Гарипова – два сына и дочь – живут памятью отца, торя собственную тропу жизни.
Огонь небесного костра, вспыхнувший в душе Поэта по велению судьбы, никогда не затухал, не чадил горьким дымом, а полыхал светло и ярко. Пытались притушить его и некоторые из так называемых приятелей, и сослуживцы по работе, и Обком партии, и даже КГБ. Порой он сам себе мешал, когда чувствовал, что от пламени этого костра окружающим становилось слишком жарко. Но тщетно... Никакого хобби у него не было, как, например, у Фарита Исянгулова или Гали Ибрагимова, которые были заядлыми грибниками. Ни рыбалкой, ни охотой, а тем более коллекционированием каких-то почтовых марок или открыток он не занимался. Все было посвящено поэзии. Поэтическое слово – его высшее наслаждение и глубинные раздумья.
Костер на лесной поляне можно залить водой. Костра мятущейся души Поэта ничем потушить невозможно. Кроме смерти...
Так и случилось. Поэт умер, а искры и пламень, как от факела Данко, взлетели ввысь и засветились новым светом, разгораясь все ярче и ярче.
Вся моя творческая биография, как и у Рами Гарипова, неразрывно связана с родным краем – Башкортостаном, еще конкретнее – с Кугарчинским районом, где я родился, пил ключевую воду и ел хлеб, взращенный на отчей земле. Там – могилы моих предков, мои корни. Там – первая любовь и первое мое стихотворенье...
Когда где-либо в дальних городах и весях меня упрекали сотоварищи за чрезмерную увлеченность местными названиями, башкирскими именами и даже порой непривычной фразеологией, в душе я улыбался, гордый своей правотой, ибо – это и есть моя Родина, многоязыкая, разнопесенная, цветастая, как праздничная шаль моей матери. Мой родниковый край – Башкортостан – был, есть и, надеюсь, пребудет далее в моих стихах, рассказах, очерках, киносценариях. Говорю только о том, что близко взору, что глубоко в душе и любимо мною.
Недавно наш Президент Муртаза Рахимов подписал Указ о присвоении мне звания Народного поэта Башкортостана. Для меня это – невыразимая словами радость. Не имеющий ни при советской, ни при нынешней власти никаких почестей и наград, я был сразу же, одним махом одарен судьбой самым высоким для писателя званием.
31 марта 2004 года М. Рахимов вручал награды большой группе собравшихся со всех концов республики людей, удостоенных званий, орденов и медалей. Он поздравил и меня и вручил Удостоверение.
За окнами Дома правительства хорошо просматривался парк и тот его уголок, где мы в молодости разожгли костер, да нас с Рами застукал милиционер.
Вот Президент вручает награду преподавателю из Чекмагушевского района. Вместо ответной речи награжденный читает стихи Рами Гарипова. Я сижу в зале, тепло вспоминаю поэта и думаю: вот ведь как изменилось время – достойные из достойных, мои друзья по жизни и собратья по перу по велению судьбы и Бога уходят в Историю.
К ним в первую очередь относится незабвенное имя Рами Гарипова.

Александр Филиппов,
Народный поэт Республики Башкортостан